Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

В конце Сан-Хуан-Летрана есть эта последняя череда баров, которая заканчивается в руинах тумана, полях разломанного глинобитья, ни один голый зад не прикрыт, сплошь дерево, Горький, промозглый Данко, со стоками и лужами, канавами на улице в пять футов глубиной, а на дне вода — рассыпчатое жилье против света ближайшего города. Смотрю на окончательные печальные двери баров, где вспышки женщин, золотых сияющих кружевом поп мне видно, и хочется влететь однако же птицей, в полете крутясь. В дверном проеме детишки в дурацких костюмах, оркестр внутри завывает ча-ча-ча, колено у всех колотится, гнясь, а они чпокают и воют под безумную музыку, весь клуб штормит, до дна, американский негр, со мною идущий, сказал бы: «Эти кошаки обдалбываются по каким-то натурально хипповым оттягам, они всю дорогу дурят, завывают, все время колотятся за капусту

вон ту, за шкирлу вон ту, они против дверных проемов, чувак, все воют, понимаешь? Они не знают, когда остановиться. Как Омар Хайям, интересно, что кабатчики закупают, вполовину драгоценное против того, чем они торгуют». (Мой дружбан Эл Дэмлетт.)

Я сворачиваю у этих последних баров, и тут уж дождь припускает не на шутку, и я иду быстро, как могу, и подхожу к здоровенной луже, и выпрыгиваю из нее весь мокрый, и снова прямо в нее впрыгиваю и ее пересекаю. Морфий не дает мне чувствовать влажь, кожа моя и члены немы, как детка, когда идет кататься на коньках зимой, проваливается под лед, бежит домой с коньками под мышкой, чтоб не простудиться, я греб себе сквозь панамериканский дождь, а сверху рев панамериканского самолета, заходящего на посадку в аэропорт Мехико с пассажирами из Нью-Йорка, алчущими отыскать другой конец грез. Я подымаю взгляд в морось и смотрю, как их хвост искрит огнем — меня вы не найдете при посадке над великими городами, и я лишь стискиваю бок сиденья и вихляю, а воздушный пилот умело ведет нас к неимоверному пламенеющему врезу в бок складов в трущобном квартале старого индейского городка — что? все эти крыс танц татцы с револьверами в карманах ломятся сквозь мои туманистые кости, ища чего-то из золота, а потом тя крысы сглодают.

Я лучше пешком буду, чем самолетом, тут можно пасть наземь ниц и так помереть. С арбузом под мышкой. Mira

.

Иду вверх по роскошной Орисаба-стрит (пересекши широкие загряженные парки у «Ciné Mexico»

и гнетущую троллейбусную улицу, прозываемую в честь гнетущего генерала Обрегона в дождливой ночи, с розами в волосах его матери). На Орисаба-стрит внушительный фонтан и водоем в зеленом сквере на круглом О-развороте в жилой великолепной форме из камня и стекла, и старых решеток, и свитовых завитовых смазливых величий, что, когда смотреть на них при луне, мешаются с волшебными внутренними испанскими садами архитектуры (если архитектура угодна), созданной для приятных ночей дома, андалузской по замыслу.

Фонтан не брызжет водой в 2 часа ночи, и как если б ему пришлось, под проливным дождем, а я там мимо качу такой, сидя на своем железнодорожном переключателе блокировки, проездом по-над розовеющими искрящими стрелками на рельсах подземелья, как легавые на той маленькой блядоулице 35 кварталов назад и сильно к центру.

Это гнетущая дождящая ночь меня догнала — с волос моих течет водой, ботинки хлюпают, — но на мне куртка, и снаружи она промокает, но дождеотталкивающая. «Зачем я купил ее еще в Ричмондском банке». Потом я о ней рассказываю героям, в дитёнкином сне. Я бегу себе домой, мимо пекарни, где они в 2 часа ночи не пекут больше поздненочные пончики, из печей вынуты гнутые кренделя, и вымочены в сиропе, и проданы тебе сквозь окно пекарни по два цента за штуку, и во дни помоложе я б их покупал корзинами — теперь закрыто, в дожженощном Мехико настоящего нет никаких роз, да и свежих горячих пончиков нет, и все уныло. Я перехожу последнюю улицу, замедляюсь и расслабляюсь, выпуская дух и спотыкаясь уже на своих мышцах, вот я войду, смерть там или не смерть, и посплю сладким сном белых ангелов.