Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Это старый вопрос: «Да, жизнь нереальна», но видишь красивую женщину или такое, от хотения чего не отвяжешься, потому что оно прямо перед тобой. Эта красивая женщина 28-ми стоит передо мной своим хрупким телом («Я это на шыю поставила [манишку], чтоб никто не смотрит и видит мое прекрасное тело», — думает она, что пошутила так, не расценивая себя как прекрасную), и лицо это так выразительно болью и прелестью, кои, вне сомнения, вложились в творение сего рокового мира, — прекрасный восход, от которого волей-неволей встанешь на песках и воззришься на море, слыша Вагнерову музыку волшебного огня в мыслях — хрупкий и святой лик бедной Тристессы, трепетная храбрость ее маленького дрянемотанного тела, которое мужчина мог бы подбросить на десять футов в воздух — сверток смерти и красоты, — сплошь чистая форма, стоящая передо мной, сплошь тяги и истязания сексуальной красоты, грудь, сегмент среднего тулова, вся обнимабельная неразбериха женщины, из коих у некоторых, хотя и 6 футов росту, можно покоиться на животах в ночи, как дремать на грезящем покатом берегу женщины. Как Гёте в 80, ты знаешь тщету любви и пожимаешь плечьми. Отжимаешься от теплого поцелуя, языка и губ, тяги у тонкой талии, всей теплой текучести, к тебе прижатой, держимой крепко — маленькой женщины, — ради которой реки текут и мужчины падают со стремянок. Тонкие холодные длинные смуглые пальцы Тристессы, медленные, и обыденные, и ленивые, словно встреча уст. Та Тристессина испанская ночь ее глубокой любовной дыры, бои быков в ее снах о тебе, ленивая дождливая роза у праздной щеки. И вся сопутствующая привлекательность привлекательной женщины, ради коей молодой человек в далекой стране должен стремиться остаться. Я странствовал кругами по Северной Америке во множестве серых трагедией.

Стою и гляжу на Тристессу, она зашла навестить меня в комнате, садиться не хочет, она стоит и разговаривает — в свечном свете она возбуждена и рьяна, и прекрасна, и сияюща. Я сажусь на кровать, не спуская взгляда с каменного пола, пока она говорит. Я даже не слушаю, что она скажет о дряни, Старом Быке, как она устала. «Я иду делать зав-тар

— ЗА-ВТАР», пристукивает, подчеркнуть мне рукой, поэтому я вынужден ответить: «Ну, валяй», и она продолжает излагать, коей истории я не понимаю — я просто не могу взглянуть на нее из страха мыслей, что возникнут у меня. Но она все это берет ради меня в свои руки, она говорит: «Да, у нас болит». Я говорю: «La Vida es dolor»

(жизнь есть боль), она соглашается, она говорит, жизнь еще и любовь. «Когда у тебя есть миллион песо, плевать мне сколько, они не шевелятся», — говорит она, показывая на мою параферналию переплетенных в кожу писаний и конвертов «Сирс — Робак» с марками и конвертами авиапочты внутри, как будто миллион песо прячется во времени у меня в полу. «Миллион песо не шевелится, но когда у тебя есть друг, друг дает тебе в постели», — говорит она, ноги чуть расставлены, покачивает чреслами в воздухе в направлении моей кровати, показать, насколько лучше человечье существо миллиона бумажных песо. Я думаю о неизъяснимой нежности получения этой святой дружбы от жертвенного больного тела Тристессы, и меня чуть не подмывает заплакать или схватить ее и поцеловать. Меня накрывает волной одиночества, вспоминающего прошлые любови и тела в постелях, и не сравнимый ни с чем всплеск, когда проникаешь в возлюбленную свою глубоко, и весь мир идет туда с тобой. Хотя мы знаем, что Мара-Искуситель зло, поля соблазна невинны. Как могла Тристесса, распаляя во мне страсть, иметь какое-то отношение, кроме как в виде поля достоинств или простофили невинности, или телесного свидетеля моей убийственной похоти, как можно ее винить, и как она может быть слаще, нежели чем стоя тут, объясняя мою любовь прямо пантомимой своих бедер. Она в улете, она все время пытает лацкан своего кимоно (под ним комбинация, которую видно) и пытается приспособить его неприспособляемо к несуществующей пуговице на пальто. Я глубоко заглядываю ей в глаза, в смысле «станешь ли ты мне таким другом?», а она глядит прямо на меня омутами ни того и ни этого, от ее сочетания неохоты сломать ее личный завет отвращения, более того коренящийся в Деве Марии, и ее любви желанья-меня, она таинственна, как Татхагата, чья форма описуема как несуществующая, скорее непостижимая, как та сторона, куда девается погашенный огонь. Я не могу выудить из ее глаз ни «да», ни «нет» все то время, что им отпускаю. Очень нервничая, сажусь, встаю, сажусь, она стоит, объясняя дальнейшее что-то еще. Меня поражает, как морщится у нее кожа, о, так чувствительно ей по переносице ровными чистыми линиями, а ее хохоток восторга, что раздается так редко и такой маленькодевочкин, дитя ликования. Весь грех будет на мне одном, если я сам ей затею игру.