Одинокий странник. Тристесса. Сатори в Париже

Я хочу взять ее обеими руками за талию и медленно притянуть несколькими избранными словами внезапной ласки вроде «Mi gloria angela» или «Mi что б там ни было», но у меня нет языка, чтобы скрыть свое замешательство. Хуже всего было б, не так ли, если б она оттолкнула меня в сторону и сказала: «Нет, нет, нет», как разочарованных усатых героев во французских фильмах отвергает маленькая блондинка, которая жена тормозного кондуктора, у забора, в дыму, в полночь, на французских сортировках, и я отворачиваю большое мучимое лицо любовника и извиняюсь, уходя оттуда прочь с ощущением, что таится во мне какой-то зверь, которого я раньше не замечал, понятия общие для всех юных любовников и старых. Я не хочу внушать Тристессе отвращение. Я был бы в ужасе, причини я ей губительные лепестплотские нежные секретики и заставь ее проснуться поутру притиснутой к спине какого-то нежеланного мужчины, который любит по ночам и отсыпается затем, и пробуждается смутноокий, побриться, и самим своим присутствием вызывает оцепенение там, где прежде была абсолютная совершенная чистота никого.

Но чего я не учел, когда не получаю этого дружественного броска возлюбленного тела, нацеленного прямо на меня, моего целиком, но то было бойней для мяса, и ты лишь гнешься испоганивать в чем-то-должном-уступить девичества. Когда Тристессе было 12 лет, ухажеры выкручивали ей руку на солнышке за кухонной дверью ее матери. Я видел такое миллион раз, в Мексике молодые люди хотят молодых девчонок. Рождаемость у них ужасающая. Они их выставляют, стенающих и умирающих, золотыми тоннами в чанах полувинодельных радениях гей-Старотокийской колыбельки рождения. Я там потерял нить своей мысли.

Да, бедра Тристессы и золотая плоть все мои, что я такое, пещерный человек? Пещерный и есть.

Пещерный житель, погребенный глубоко под землей.

Лишь будет коронна ее щек, пульсирующая до рта, да мое воспоминание о великолепных ее глазах, как сидишь в ложе, красотка распоследнейшая во Франции входит в партер, и я поворачиваюсь к мсье рядом со мной, шепча: «Она splendide, non?» Со скотчем «Джонни Уокер» в кармане моего смокинга.

Встаю. Я должен ее видеть.

Бедная Тристесса покачивается там, объясняя все свои беды, как ей не хватает денег, она болеет, будет утром болеть, и во взгляде ее я ловлю, быть может, жест тени приятия мысли обо мне как ее возлюбленном. Единственный раз, когда я видел когда-либо, как Тристесса плачет, был, когда она болела от дряни на краю кровати Старого Быка, как женщина в заднем ряду церкви при ежедневной новене, она промакивает глаза. Снова показывает на небо: «Если мой друг не заплатит мне», глядя прямо на меня, «Господь мой заплатит мне — больше», и я чувствую, как дух вступает в комнату, когда она встает, ожидая, пальцем вверх, на расставленных ногах, уверенно, ибо ее Господь ей отплатит. «Поэтому я дыю все, что у меня есть, моему другу, и йесли он не заполатит мне обратно, — она пожимает плечами, — Господь мой мне заплатит, — снова встав настороже, — больше».

И пока дух плавает по комнате, я в силах различить действенный скорбный ужас этого (ее вознаграждение так худосочно), вот я вижу, как ее макушка лучится бессчетными руками, что явились со всех десяти сторон света Вселенной благословить ее и провозгласить ее Бодхисатвой за то, что так хорошо говорит и знает это.

Просветление ее совершенно. «А мы ничто, ты и я». — Она тычет меня в грудь. «Жы — Жи —» (мексиканцы «ты» произносят «Ты») «— и я» — показывая на себя — «Мы ничто. Завтррар мы, можем быть, помрем, и потому мы ничто». Я с ней согласен, чувствую странность этой истины, чувствую, что мы два пустых фантома света или, как призраки в старых сказках про жуть-дом, бесплотные и бесценные, и белые, и не-там. Она говорит: «Я знаю, ты хочешь спать».

«Нет, нет», — говорю я, видя, что она хочет уйти.