Одиссей Полихроніадесъ

Алеко пришелъ разутый изъ почтенія ко мн и долго не хотлъ садиться на мою мебель, потому что платье свое онъ находилъ очень грубымъ. Онъ хотлъ также, привтствуя меня, поцловать мою десницу, но я, тронутый его сиротствомъ и миловидностью, любезно обнялъ его и самъ посадилъ около себя на стулъ.

Тогда мальчикъ ободрился и скоро одушевился до того, что сталъ въ лицахъ представлять, какъ консулы переходили по льду на островъ. Онъ очень хорошо представилъ прежде Киркориди, разставилъ ноги широко и надулся и ходилъ тихо и все: «ахъ! ахъ!» А м-сье Ашенбрехеръ скоро, скоро «ха, ха, ха! хи, хи, хи! Очень хорошо! очень прекрасно!» А м-сье Благовъ только: «Сюда! сюда!»

И Кольйо разсказывалъ также, что Киркорди говорилъ прежде: «Стойте! или я одинъ впередъ, или я одинъ посл… Я слонъ, я китъ! Я какъ десять человкъ вмст… Гд льду вынести меня съ другими вмст».

Потомъ, когда Алеко ушелъ, у насъ былъ съ Кольйо разговоръ очень дружескій и любопытный. Я разспрашивалъ его подробно о томъ, какъ живутъ они въ консульств, кого больше любитъ Благовъ и кого меньше и что нужно длать, чтобы ему понравиться.

Кольйо совтовалъ мн за обдомъ громко не жевать, съ ножа не сть, руки чисто держать и Бостанджи-Оглу остерегаться, «потому что онъ, мошенникъ, завистливъ и предатель».

Наконецъ я ршился, помедливъ немного, предложить Кольйо еще одинъ вопросъ:

— Добрый мой Кольйо, — сказалъ я: — я вижу, что ты хочешь быть моимъ другомъ. Дай Богъ теб за это долго жить. Давай же будемъ какъ братья во всемъ согласны. Скажи правду, любитъ Благовъ эту турчанку или не любитъ?

— Я думаю, что любитъ, — отвчалъ размышляя Кольйо. — Она веселитъ его, и онъ за это ее награждаетъ.

— А больше ничего нтъ?

— Пустыя это слова, Одиссей, — сказалъ Кольйо съ досадой. — Не врь людямъ. У насъ любятъ осуждать, ты это знаешь. Только это ложь, и ты не врь этому. Я бы зналъ.

Посл этихъ посщеній мн стало еще веселе. Г. Благовъ дома даже и не завтракалъ; онъ прямо отъ паши похалъ ко всмъ консуламъ (кром Бреше разумется) и остался кушать у Ашенбрехера. Мы завтракали вдвоемъ съ Бостанджи-Оглу, и во время завтрака пришелъ Коэвино. Онъ въ этотъ день сталъ ангеломъ доброты. Въ этотъ день имлъ онъ также свой тріумфъ и въ это утро онъ свершилъ также свой подвигъ.

Ты не забылъ, я увренъ, мою притчу о блыхъ зубахъ издохшей собаки? Если же ты забылъ, то перечти ее, прошу тебя. Я, какъ говоритъ одинъ старинный писатель, не намренъ быть ясенъ для того, кто ко мн не внимателенъ.

У Адониса Куско-бея, богатаго и скупого, у этого мстнаго нашего Креза-циника въ сюртук блестящемъ отъ ветхости, у Куско-бея развратнаго и лукаваго, у этого обольстителя бдныхъ христіанскихъ двушекъ, просящихъ приданаго, у этого архонта низкаго передъ властями и недосягаемо-гордаго съ людьми неимущими и простыми, былъ также одинъ рядъ очень блыхъ и ровныхъ прекрасныхъ зубовъ. Онъ очень былъ привязанъ къ своей старой матери и чтилъ ее такъ искренно, какъ иногда не чтутъ матерей своихъ и хорошіе люди.

Мать эта опасно занемогла. Составился консиліумъ; но больная сказала сыну, что она вритъ только одному человку — Коэвино и проситъ его послать за нимъ. Она, какъ madame Арванитаки, находила, что только у одного Коэвино есть та божественная искра, которая внушаетъ довріе больнымъ. Каково было надменному и богатому архонту итти къ этому дерзкому безумцу, который въ многолюдномъ обществ назвалъ его глупцомъ, невждой и негодяемъ и предлагалъ сойти внизъ, чтобы проломить ему голову палкой и удостовриться, есть ли у него мозгъ!

Я думаю, во всю жизнь свою Куско-бей не выносилъ такой борьбы, какую вынесъ въ это утро. Однако онъ немедленно пошелъ къ доктору. Вошелъ. Гайдуша доложила, сказавъ доктору, что madame Куско-бей при смерти, что сынъ ея пришелъ умолять о помощи.

Коэвино не торопясь пробралъ проборъ, не спша одлся, вздлъ pince-nez и вышелъ одтый въ нетопленую пріемную, гд уже давно дрожалъ Куско-бей.

Увидавъ его, Куско-бей всталъ стремительно, восклицая:

— Докторъ! Мать моя при смерти!

Но Коэвино, смривъ его съ головы до ногъ въ pince-nez, сказалъ тихо и улыбаясь ему:

— Добро пожаловать моему ослу! Добро пожаловать моему мерзавцу!

— Докторъ! Я прошу васъ…

— Иду, мой оселъ! Иду, мой архонтъ! Иду, мой дуракъ! Иду, моя скотина!

И пошелъ и осмотрлъ старуху, и ей скоро стало легче. Коэвино посл этого колебался даже взять т пять золотыхъ, которые упрашивалъ, умолялъ его взять благодарный сынъ, и взялъ только потому, что старуха сама ему сказала съ чувствомъ:

— Я тебя прошу, благодтель мой, возьми ты ихъ!

Посл такого торжества европейской науки и его личнаго таланта надъ богатствомъ злопріобртеннымъ, надъ порокомъ и невжествомъ какъ же было доктору не смягчиться хоть на короткое время ко всмъ людямъ, какъ было не «замкнуть все человчество (такъ онъ самъ говорилъ, простирая руки и возводя очи къ небу), въ горячія и безпредльныя объятія любви!»