Одиссей Полихроніадесъ

Отъ Куско-бея онъ прямо пошелъ на квартиру Бакева, у котораго онъ съ самой ссоры на остров не былъ. Онъ еще и раньше, какъ только узналъ о томъ, что Бреше оскорбилъ русскаго секретаря, порывался пойти къ нему въ тотъ самый вечеръ. Ему стало жаль, онъ простилъ его, онъ забылъ въ ту минуту, что Бакевъ такъ рзко заступался тогда — и за кого же? — за Исаакидеса, у котораго красноватый носъ виситъ внизъ и усы криво подбриты… Но не ршился, опасаясь сухого пріема, ибо Бакевъ, правда, не былъ ни простъ, ни прямъ, ни искрененъ.

Теперь онъ пошелъ къ нему; они помирились и вмст бранили Бреше и хвалили Благова.

Отъ Бакева Коэвино пришелъ въ консульство, прямо подошелъ къ Бостанджи-Оглу, схватилъ его, обнялъ и воскликнулъ весело: «А! а! а! Забудь мою фурію, мой добрый Бостанджи. Забудь! Если бъ у тебя были такіе нервы, какъ у меня, ты пожаллъ бы меня, а не сердился. Во имя Божіе прошу тебя, забудь это все! Я сегодня такъ счастливъ!.. У меня есть кейфъ сегодня… Я умоляю тебя, не порти мн

кейфа! Ха, ха! ха, ха! ха, ха!»

Бостанджи-Оглу сказалъ ему:

— Богъ вамъ проститъ, докторъ; другой разъ не надо оскорблять такъ бднаго человка, который въ зависимости тяжкимъ трудомъ пріобртаетъ себ хлбъ и который поэтому не въ силахъ самъ себя защищать.

Коэвино покраснлъ, застыдился, на глазахъ его показались слезы. Онъ помолчалъ, потомъ ушелъ наверхъ дожидаться Благова… и не боле, какъ минутъ черезъ пять уже весь обширный конакъ Шерифъ-бея былъ наполненъ его радостньмъ воплемъ и хохотомъ, и потолокъ надъ нашей канцеляріей дрожалъ отъ его топота и прыжковъ. Онъ врно разсказывалъ Кольйо или садовнику, который топилъ тамъ печи, о своей побд надъ Куско-беемъ.

По уход доктора наверхъ, у насъ съ Бостанджи-Оглу начался разговоръ, который для меня былъ очень важенъ по своимъ послдствіямъ.

Я сказалъ ему, смясь и указывая глазами на потолокъ:

— Гремитъ нашъ Зевсъ!.. Гремитъ съ Олимпа!

На это Бостанджи отвчалъ печально:

— Пусть гремитъ. Онъ-то точно, что человкъ пустой и не злой. А что ты мн скажешь, Одиссей, о м-сье Благов?.. Что вчера онъ мн говорилъ за обдомъ? Что за деспотизмъ! Что за варварство обращаться такъ со мною, котораго онъ самъ выписалъ изъ Константинополя за мое прекрасное знаніе языковъ, и русскаго, и французскаго, и турецкаго, и греческаго, за мое трудолюбіе!.. Какъ было не оцнить то, что я за него вступился, то, что я ему доказалъ мою преданность! Нтъ, Одиссей, яблоня другихъ плодовъ, кром яблокъ, дать не можетъ! Московитскій деспотизмъ похуже турецкаго будетъ!.. Что за злость въ его отвтахъ! Что за презрніе! Что за ядъ горчайшій! За что? Скажи мн, за что?

Я молчалъ. Что мн было говорить на это? Я готовъ былъ и пожалть его, но не настолько, чтобы говорить противъ Благова, даже и тогда, когда я нахожу его не вполн правымъ… Не такъ я уже глупъ и втренъ, чтобы сдлать это! Зачмъ я буду говорить? Кому будетъ легче отъ того, что я соглашусь съ Бостанджи-Оглу?.. Только мн самому можетъ быть хуже въ несчастную минуту, а Бостанджи-Оглу я этимъ не спасу и не утшу. Итакъ я ршился молчать и молчать.

Бостанджи-Оглу, предполагая должно-быть, что молчаніе мое есть нмое порицаніе жестокости молодого консула, все боле и боле одушевлялся. (Руки его уже не опускались, онъ безпрестанно поднималъ ихъ выше головы тмъ противнымъ движеніемъ, которое придавало ему нчто подлое, и глаза его блестли отъ горести и гнва.)

— Я знаю вс политическія тайны консульства, — продолжалъ онъ. — Я могу сдлать вредъ! Я знаю, гд ихъ шифръ секретный… Какъ ни запирай его, какъ ни прячь они… А я могу все розыскать, когда захочу… Если я захочу, то я могу доказать, что въ самомъ дл я не даромъ поповскій сынъ. Я докажу на дл, что сынъ попа — племянникъ самому дьяволу… Понимаешь?

Я хотлъ тотчасъ спросить у него: «А чмъ виновата вся Россія, если Благовъ тебя огорчилъ?» но отложилъ этотъ вопросъ и сдлалъ ему сначала другой:

— Какія же такія великія тайны можешь знать ты, писецъ консульства? Ты не секретарь.

— Ты думаешь? Ты такъ думаешь? — спросилъ Бостанджи злорадно и таинственно. — Пусть будетъ по-твоему! Одно я скажу теб… только одно, слышишь. Тутъ есть проектъ возстанія… Постой…

Онъ пошелъ въ уголъ, искалъ долго въ какихъ-то бумагахъ. Нашелъ; пошелъ припереть дверь и, возвратившись, подалъ мн французскую бумагу, переписанную очень спшно его собственною рукой, и сказалъ мн: «Читай!»

Я читалъ; а онъ стоялъ за спиной моей, помогая мн разбирать, и переводилъ мн по-гречески цлыя фразы.

Точно, это былъ проектъ возстанія, преимущественно въ сверной Албаніи. Шла рчь о Вассоевичахъ, о феодальныхъ преданіяхъ буйныхъ Арнаутовъ, о Гегахъ, объ Албанскихъ католикахъ…