Одиссей Полихроніадесъ

Но Бостанджи-Оглу, все-таки опрометчивый, при всей природной злокозненности своей, не обратилъ вниманія на одно. Проектъ этотъ былъ не русскій. Онъ былъ составленъ однимъ гарибальдійцемъ или французскимъ коммунистомъ, не могу наврное теперь утверждать. Онъ былъ только поданъ при случа гд-то, даже и не здсь, Благову, который возвратилъ подлинный проектъ автору съ надписью: «Вотъ воздушные замки! и, притомъ, разв этотъ странный анахронизмъ, который зовутъ Турція, не лучше все-таки (какъ зло знакомое) тхъ разлагающихъ и вздорныхъ принциповъ, которые ваши единомышленники желали бы внести въ среду этихъ добрыхъ и наивныхъ населеній Востока?» Онъ возвратилъ автору подлинную его рукопись съ этимъ блестяшимъ замчаніемъ (съ которымъ и я теперь, посл пятнадцати лтъ опыта и знанія, вполн согласенъ); но, разумется, онъ приказалъ самъ снять съ него, на всякій случай, копію. Это была его обязанность. И онъ, можетъ быть, не смутился бы даже, если паша или самъ султанъ узнали бы объ этомъ! Но Бостанджи-Оглу, трудолюбивый, знающій языки, иногда лукавый, былъ все-таки, какъ я сказалъ, не уменъ и втренъ. Списывая самъ все одною и тою же рукой и очень спшно, онъ списалъ въ строку и надпись Благова, не обративъ на нее вниманія…

Я тогда тоже сразу не совсмъ ясно понялъ это различіе; исторіи этого проекта не зналъ вовсе и потому я не могъ отвтить на все это Бостанджи-Оглу такъ, какъ отвтилъ бы ему человкъ боле меня зрлый и знакомый съ этого рода длами. Но я былъ все-таки грекъ, я былъ сынъ Востока, всосавшій съ молокомъ матери политическій смыслъ; и я возразилъ ему такъ, какъ сумлъ бы ему возразить на это не только я, не только Кольйо, но я думаю и самъ маленькій Алеко, складывавшій еще склады въ школ взаимнаго обученія. Я спросилъ его, выждавъ время:

— Скажи мн, однако, чмъ виновата вся Россія въ томъ, что Благовъ несправедливъ къ теб? А еще вотъ что. А христіанамъ всмъ за что ты сдлаешь вредъ, обнаруживая подобныя вещи? И еще, бдный ты мой, я прошу тебя, не говори ты мн никогда такъ дурно противъ м-сье Благова, потому что мн это очень непріятно, скажу теб. Онъ благодтель мой. Что мн длать? Предать тебя — стыжусь и жалю, а слушать — не хочу.

Бостанджи-Оглу, услыхавъ мой отвтъ, поблднлъ; а потомъ, подумавъ немного, началъ улыбаться и, лукаво подмигивая мн, сказалъ:

— Однако, ты чортовъ чулокъ, я вижу, загорецъ! Ты будешь патріотъ хорошій и врный слуга единоврному намъ начальству… Молодецъ ты — браво теб!.. Я хотлъ испытать тебя… Такъ какъ ты теперь здсь жить и писать будешь… Теперь я тебя и консулу и Бакеву все хвалить буду…

Я сказалъ ему на это:

— Благодарю тебя. Смотри, чтобы тебя они хвалили! — и тмъ этотъ разговоръ нашъ кончился. Но я запечатллъ его въ сердц моемъ.

Между тмъ топотъ Коэвино надъ головами нашими утихъ. Благовъ и Бакевъ возвратились и меня вдругъ позвали наверхъ.

Я увидалъ Благова уже въ шуб, въ фуражк и съ тростью въ рук.

— Идемъ къ софт и сеису! — сказалъ онъ, глядя на часы.

Коэвино спросилъ его тогда:

— Итакъ soir'ee будетъ… Танцовщицы будутъ?.. Я хочу праздновать вс тріумфы разомъ: вашъ, мой, тріумфъ этого милаго Одиссея нашего надъ врагами его и гонителями!.. О! приди, приди мое сокровище!. Приди, мой Антиной, мой Эросъ! мой Антэросъ!.. — воскликнулъ онъ вдругъ, обнимая меня и цлуя…

— Докторъ! Оставьте Одиссея! — сказалъ ему Благовъ, съ упрекомъ качая головой.

— Ха-ха! ха-ха! — кричалъ Коэвино. — Да! и его тріумфъ… Празднуемъ сегодня же! все празднуемъ, все! Vivons! vivons! О, весна — молодость года! О, молодость — весна жизни нашей…

Мы вышли вс трое вмст.

Изъ кавассовъ передъ нами шелъ одинъ только Ставри.

На улиц, когда я увидалъ, что мы въ самомъ дл идемъ сами наказывать турокъ, у меня вдругъ дрогнуло сердце, и я сказалъ консулу:

— Monsieur Благовъ, боюсь я, чтобы посл турки мн не отмстили.

Но Благовъ не обратилъ на мои слова ни малйшаго вниманія и отвчалъ:

— Ну, бойся, если теб охота.

Нечего было длать, я шелъ за нимъ.

Оба турка жили недалеко отъ консульства. Софта жилъ въ дом ярко-зеленой школы турецкой, которая выступомъ выходила на широкую улицу, а сеисъ рядомъ со школой, у какого-то другого турка въ услуженій.

На полдорог Ставри остановился и сказалъ консулу:

— Эффенди, если мы пойдемъ звать ихъ, они не выйдутъ на улицу. А надо иначе сдлать.

— Внутрь войдемъ, — сказалъ Благовъ.

— Нейдетъ, эффенди, въ домъ входить для такихъ длъ! Пусть будетъ открыто, на улиц лучше.

Я удивился, что Благовъ послушался старика тотчасъ же и отвчалъ:

— Я думаю, Ставри, что ты это хорошо говоришь… Но что жъ намъ длать?

— Легкое дло! — отвчалъ съ пренебреженіемъ Ставри. — Вы извольте итти понемногу. Если случатся они сами наружи, то вы накажете ихъ сами, если вамъ это пріятно. А я между тмъ пойду къ Сулейманъ-дервишу. У него сынокъ теперь безъ мста, тотъ, который тоже сеисомъ служилъ у м-сье Леси. Онъ очень желаетъ къ вамъ. Мы ему дадимъ что-нибудь, и онъ ихъ вызоветъ. Сколько вы дадите ему?