Одиссей Полихроніадесъ

— Мн! Мн это сказать? и кто же?.. Янинскій архонтъ! который торговлей и мошенничествомъ составилъ себ огромное состояніе… Развратный человкъ… Развратъ исполненный, могу сказать, ума, граціи, изящества, — это другое дло! Но его развратъ, его! «Мой умъ, мой умъ, животное? — сказалъ я ему. — Ты, дуракъ и неучъ, разв въ силахъ судить о малйшей изъ идей моихъ. Ты, подлецъ и хамалъ26, знаетъ ли твой янинскій мозгъ, наконецъ, что такое идея? Я былъ въ Европ, оселъ! Мн во Флоренціи рукоплескали профессора, когда я выдержалъ экзаменъ. Я ежедневнымъ трудомъ, познаніями хотлъ пріобрсти средства къ жизни… Выйдемъ вмст отсюда сейчасъ, чтобы не оскорблять хозяина дома, и я, сойдя съ лстницы, размозжу теб голову этой тростью! Ха, ха, ха! есть ли у тебя человческій мозгъ или свиной, или лошадиный, могу сказать!» Да! или лошадиный, могу сказать! Да!.. А? Полихроніадесъ; а? другъ мой, хорошо я его отдлалъ?.. Скажи, умоляю тебя, будь ты живъ и здоровъ всегда, скажи, что хорошо?..

— Что жъ хорошаго, — отвчалъ ему отецъ, — столькихъ враговъ себ создавать. Куско-бей человкъ сильный, богатый.

Я слышалъ, что Коэвино передразнилъ отца голосомъ:

— Сильный, богатый… архонтъ янинскій, подлецъ! Архонты! аристократія… Нтъ, я понимаю аристократію, я люблю ее, я самъ, могу сказать, аристократъ… Да! аристократія имени, рода, меча! Рыцарство. Заслуги государству, великія открытія науки и ума, наконецъ… такъ, какъ въ Европ. Но здсь эта наша низкая плутократія, господство капитала, интересовъ… А! насколько турки благородне, возвышенне ихъ, этихъ разносчиковъ нашихъ. Согласенъ ты?

Отецъ ему на это сказалъ:

— Не согласенъ, другъ мой, не согласенъ, извини. Я и самъ разносчикъ, вдобавокъ, скажу теб, и небогатый. Хорошо теб турокъ хвалить, когда ты докторъ и съ нихъ берешь деньги, а я изъ тхъ, съ которыхъ они берутъ, что хотятъ. Знаешь ты это? Да, я самъ былъ разносчикомъ и хамаломъ, какъ есть. Мальчишкой я, согнувшись, ситцы и коленкоръ разносилъ на этихъ плечахъ. Хозяинъ посылалъ меня и въ жаръ и въ дождь по архонтскимъ жилищамъ, и я носилъ. Согласиться я съ тобой не могу!..

— О! прости мн, другъ мой, если я тебя оскорбилъ! воскликнулъ Коэвино нжнымъ голосомъ. — Обними меня… и прости… Ты, я знаю, честный и благородной души человкъ… Нтъ, я честный трудъ люблю и уважаю. Я самъ трудомъ насущный хлбъ пріобртаю. Но, видишь, я люблю сердце, священный огонь люблю въ человк, умъ, могу сказать, чувства возвышенныя…

И, помолчавъ немного, докторъ продолжалъ такъ тихо, что я принужденъ былъ напрячь все мое вниманіе.

— Вотъ теб примръ возвышенныхъ чувствъ въ бдности. Эта несчастная женщина Гайдуша. Она вспыльчива, какъ демонъ, но предана мн по рабски. Вчера вечеромъ она разсердилась и убжала изъ дома. Я былъ этимъ крайне разстроенъ. Но, замть, какая любовь, какая преданность… Какая глубина и тонкость чувствъ… Она ушла къ одной знакомой ей монахин въ «Архимандрію» и увидала оттуда вашъ пріздъ… «Гости! у доктора!..» Въ одинъ мигъ забыты гнвъ, месть и злоба… Она бжитъ, летитъ на крыльяхъ. Она служить вамъ. И все это для чего? чтобъ я не осрамился предъ гостями… А? Это не умъ? Скажи. А? Это не чувство?

— Двка умная, — сказалъ отецъ.

А докторъ опять къ нему:

— А? скажи? умная? А? скажи, разв не возвышенно это. А? скажи…

— Возвышенно, но зачмъ же она тарелки у тебя вчера вс перебила. Она, проклятая, должна бы помнить, что ты ежедневнымъ трудомъ пріобртаешь деньги.

Коэвино въ отвтъ на это отцовское замчаніе захохоталъ изо всхъ силъ и должно быть запрыгалъ даже, потому что полъ затрясся во всемъ дом. А потомъ закричалъ:

— А! Тарелки! браво! Мн это нравится. Я люблю этотъ грозный гнвъ! Этотъ пламень чувствъ… Тарелки бьетъ! Браво! Паликаръ женщина! Я люблю эту фуріозность, фурію, гнвъ, эту страсть! И потомъ замть, что она разбила двнадцать дешевыхъ тарелокъ, а фарфоровыя не тронула… О! нтъ… Я теб сейчасъ покажу ихъ… Одинъ сервизъ мн подарилъ Абдурраимъ-эффенди, благородный турокъ!

Докторъ кликнулъ Гайдуш, сказалъ ей повелительно и грознымъ голосомъ:

— Бги скорй и принеси оба сервиза фарфоровыхъ сюда, показать господину Полихроніадесу. И голубой, и тотъ, который съ разноцвтными узорами. Оба! живо! О! голубой. Это прелесть! Его мн подарилъ Абдурраимъ-эффенди, благородный турокъ.

— Хорошо, но дитя тамъ спитъ, гд спрятанъ фарфоръ.

Тутъ Коэвино закричалъ:

— А! да, дитя. Сынъ! Это правда. Я его забылъ. Тмъ лучше, пусть онъ встанетъ, мы и его посмотримъ… Сынъ… Онъ вроятно теперь большой… Одиссей, вставай!

Я поспшно поправился передъ зеркаломъ и пошелъ въ гостиную съ нкоторымъ страхомъ и смущеніемъ.

Увидавъ меня, докторъ отступилъ нсколько шаговъ назадъ и улыбаясь разсматривалъ меня долго въ лорнетъ.

— А! сынъ… Дитя! Одиссей! А! Въ халатик, по-древнему! браво! обернись спиной… Въ саван турецкомъ. Живи и будь здоровъ!