Одиссей Полихроніадесъ

Било десять на большихъ часахъ; отецъ всталъ съ дивана и сказалъ:

— Время позднее, докторъ, не снять ли уже намъ съ тебя бремя бесды нашей?

Нтъ, — говоритъ, — я не усталъ и радъ тебя видть.

Било одиннадцать. Тоже. Било двнадцать, полночь…

— Ты уже спишь, я вижу, — сказалъ наконецъ Коэвино отцу.

— Сплю, другъ мой, прости мн, сплю, — отвчалъ отецъ не поднимая уже и головы, бдный!

Коэвино огорчился, и я съ досадой замтилъ, что у него какъ бы презрніе выразилось на лиц: посмотрлъ на отца съ пренебреженіемъ въ лорнетъ, замолчалъ и позвалъ Гайдушу, чтобъ она намъ стелила.

— Я давно постелила, — отвчала Гайдуша. — Я сама деревенская и знаю, что деревенскіе люди привыкли рано спать. Это мы только съ вами, господинъ докторъ, привыкли такъ поздно бесдовать.

И усмхнулась хромушка и прыгнула какъ заяцъ въ сторону.

Опять оскорбленіе! Этотъ изступленный и на отца, котораго самъ же до полусмерти измучилъ, смотритъ съ презрніемъ въ стекло свое франкское, папистанъ такой, еретикъ ничтожный! И на меня стекло это оскорбительно наводитъ. И, наконецъ, эта хромая ламія, эта колдунья, сметъ про насъ, загорцевъ, говорить, что мы деревенскіе люди.

Нтъ, я скажу отцу: «Отецъ! ты меня родилъ, ты и похорони меня, отецъ, золотой ты мой, а я жить здсь не буду».

Когда мы остались одни, я снялъ съ отца сапоги и помогъ ему раздться, и онъ все время принималъ услуги мои молча и съ закрытыми глазами. Раздлся онъ и упалъ на постель не помолившись даже по обычаю, а только усплъ сказать:

— Помилуй насъ, Боже, помилуй насъ!

Я тоже легъ, помолчалъ и говорю:

— Отецъ!

А онъ спрашиваетъ:

— Что?

Я говорю:

— Отецъ, ты меня родилъ, ты и похорони меня, а я здсь жить не могу.

Отецъ ни слова даже и не отвтилъ; онъ уже глубокимъ сномъ спалъ.

А я, какъ отдохнулъ посл завтрака, то не могъ такъ скоро заснуть и довольно долго тосковалъ и вздыхалъ на постели, размышляя о томъ, какъ тяжела въ самомъ дл чужбина. Теперь еще и отецъ мой золотой со мною, естъ кому защитить и отъ турецкой власти, отъ паши, и отъ Коэвино, и отъ Гайдуши. А когда одинъ останусь… Бдная голубка мать моя что-то думаетъ теперъ? И бабушка моя дорогая? И Константинъ? И Несториди? И служанка наша добрая?

И вся молитва моя была, чтобы г. Благовъ, русскій консулъ, возвратился поскоре и чтобы мн жить у него подъ снью двуглаваго орла всероссійскаго. Онъ хоть и пошутилъ надо мною, но совсмъ иначе. А этотъ во весь вечеръ даже и вниманія не обратилъ на меня.

Кром комплимента о турецкомъ саван ничего не нашелъ сказать!

Нтъ, онъ даже очень глупъ посл этого, я вижу.

Съ этими мыслями я заснулъ наконецъ и на другое утро проснулся довольно поздно опять отъ шума и хохота! Коэвино хохоталъ и кричалъ уже въ самой нашей комнат.

Я открылъ глаза и съ изумленіемъ увидалъ, что онъ самъ точно въ такомъ же турецкомъ саван, какъ и я, т.-е. въ ситцевомъ халат, въ длинной шуб (джюбе) съ широкими рукавами, въ феск, шалью подпоясанъ по нижнему халату, куритъ чубукъ, отца кофеемъ угощаетъ, хохочетъ и говоритъ ему:

— Теперь къ теб съ визитами многіе прідутъ! Архонты! Попы!.. Принимай ихъ пока у себя въ гостиной, а мн для туалета моего нужно еще по крайней мр два часа… Я раньше и къ больнымъ никогда не выхожу. Что я носильщикъ что ли? Архонтъ я янинскій, чтобъ я сталъ рано выходить изъ дома! А? скажи мн? А! Правъ я? А!

На меня онъ опять взглянулъ небрежно въ лорнетъ, даже и съ добрымъ утромъ не привтствовалъ меня и ушелъ на другую половину дома. А мы съ отцомъ остались, наконецъ, одни. Дождался я этой минуты!

— Что, Одиссей, — спросилъ отецъ ласково, — здоровъ ли ты?

Я сказалъ, что здоровъ, но нарочно придалъ себ опятъ печальный видъ.

— Однако, ты не веселъ, вижу? — спросилъ опять отецъ, — мордочку свою внизъ повсилъ?.. Что такъ?

— Отецъ! — сказалъ я тогда съ чувствомъ, складывая предъ нимъ руки, — прошу тебя, не оставляй меня въ этомъ дом!..

Отецъ молчалъ задумчиво.

А я воодушевился и передалъ ему, что Гайдуша назвала насъ съ нимъ деревенскими людьми, на что онъ отъ усталости не обратилъ вроятно вниманія. Сказалъ и о саван турецкомъ, и о страх, который наводятъ на меня Коэвино вспыльчивостью своей, а Гайдуша своею зминою злобой…

— Это вдьма хромая, вдьма, а не женщина! — говорилъ я — Отдай меня въ русское консульство. Прошу я тебя и умоляю!

Отецъ долго молчалъ еще и слушалъ меня и, наконецъ, сказалъ:

— Оно и правда, что мытарства наши еще не кончились, видно. Однако съ надеждой на Бога подождемъ еще немного. Гайдуша — вдьма; это ты хорошо сказалъ. Ей, я думаю, и убить въ гнв человка нетрудно. Ничего, однако, подождемъ еще.

Мн этотъ отвтъ отца показался жестокимъ, и я подумалъ про себя: