Одна среди туманов

– Я хочу, чтобы у моей девушки было все самое лучшее, поэтому мы с тобой пойдем туда, где есть танцпол. Ну чтобы тебе не пришлось танцевать на столе…

Джон назвал меня «своей девушкой»! Я почувствовала, что краснею, и широко улыбнулась, стараясь скрыть смущение.

– Может, сегодня вечером? – предложила я. – Я как знала – оделась получше. Что скажешь?

Вместо ответа Джон запрокинул голову назад и расхохотался.

– Что тут смешного?

– Ты. И твое неподражаемое рвение, конечно. Ты – как щенок, которому все интересно, и поэтому он всюду лезет. Тебе надо научиться терпению, Аделаида.

Сложив руки на груди, я нахмурилась и состроила сердитую гримасу.

– Что такое?! Ты, кажется, назвал меня… собакой? И потом, что ты можешь знать о терпении?

Джон окинул меня задумчивым взглядом, потом шагнул к стеклянным дверям лавки и повернул табличку «Закрыто» надписью на улицу. Потом он протянул руку, и я без колебаний сжала его пальцы в своих.

– Идем, я хочу тебе кое-что показать.

Джон провел меня в глубь лавки – в свою мастерскую. Там я еще не бывала, хотя в лавку заходила достаточно часто. Мастерская оказалась крошечной каморкой без окон. Вдоль стен тянулись стеллажи, с которых доносилось многоголосое тиканье. Приглядевшись, я увидела настенные, каретные, каминные и карманные часы всех фасонов и размеров. На длинном рабочем столе тоже громоздились часы, большинство из которых были частично разобраны. Стол освещали две сильные лампы, а на спинке стула висел пиджак Джона. Эта последняя деталь заставила меня почувствовать себя так, словно он позволил мне одним глазком заглянуть в свою частную жизнь, точнее – в ту ее часть, в которую он до сегодняшнего дня меня не допускал. Теперь же Джон как будто показывал мне, что больше ничего от меня не скрывает, и у меня потеплело на сердце.

– Смотри, – сказал Джон, слегка подталкивая меня к рабочему столу. Там, на небольшом свободном участке, на прямоугольном кусочке зеленой фланели размером с дамский носовой платок, лежали очень красивые дамские часы-кулон. Задняя часть корпуса была эмалевая – белые цветы на темно-красном фоне, обрамленные золотым ободком с растительным орнаментом. Когда же Джон открыл крышку, я увидела тот же узор и на безеле. Цифры на белом эмалевом циферблате были красными, а деления – черными; черные стальные стре́лки отливали синевой, как вороненый ствол дядиного ружья.

– Эти часы принадлежали женщине, которая погибла на «Титанике», – объяснил Джон. – Ее сестра прислала их мне для ремонта, потому что она хочет носить эти часы в память о погибшей родственнице. – Он немного помолчал, потом добавил: – Знаешь, почти во всех старых часах есть что-то… особенное. Во-первых, за ними, как правило, стоит история нескольких поколений, а во-вторых… во-вторых, они как бы напоминают: тем, кто живет только сегодняшним днем, времени всегда не хватает, зато у тех, кто стремится к чему-то, что лежит за далеким горизонтом, в распоряжении вечность.

Его взгляд сделался печальным и каким-то далеким, и я легко прикоснулась к его руке, стараясь хоть как-нибудь его утешить.

– Это, наверное, самые красивые часы, какие я только видела! – проговорила я тихо, словно боясь нарушить мерный ход времени, который отмеряли тикающие вразнобой часы на полках.

Джон негромко вздохнул, потом перевернул часы и вскрыл корпус, обнажив механизм.

– Для меня самое прекрасное в этих часах – вот это, – сказал он. – Анкер, ангренаж, балансир… Каждая из этих деталей настолько близка к совершенству, насколько это возможно, иначе часы просто не пойдут.

Высокие напольные часы, прислоненные к стене, печально пробили несколько раз, но я заметила, что время на них было выставлено неправильно. Должно быть, Джон до них еще не добрался.

– У моей матери, – сказала я, – были часы на браслете – она давала мне ими поиграть, когда я была маленькая. Не знаю, куда они запропастились – среди тех вещей, которые нам пришлось продать мистеру Пикоку, их не было. Быть может, они до сих пор у тети Луизы – где-то спрятаны.

Джон нежно коснулся моей щеки.

– Спроси у нее. Если они сломались, я их починю. Ты сможешь их носить, и тогда тебе будет казаться, что твоя мама по-прежнему рядом.

Я затрясла головой.

– Не хочу! Не хочу, чтобы она была рядом!

Он осторожно положил часы-кулон обратно на зеленую фланель.

– Когда отец отправил меня сюда, к родственникам, я очень на него разозлился. Мне потребовалось много лет, чтобы понять: он поступил так, потому что любил меня, потому что хотел оградить меня от опасности и дать мне возможности, которых у меня не было бы, останься я в Миссури. Я не знаю, что сделала твоя мать, но, быть может, она решилась на это потому, что любила тебя. И точно так же я не могу сказать, что́ ею двигало, но, быть может, твоей маме не хотелось, чтобы ты всю жизнь видела перед собой женщину, которая оказалась не способна справиться со своим горем.

Я невольно отстранилась. Его слова эхом отдались у меня в голове, но я по-прежнему не допускала и мысли, что Джон может быть прав. Спеша переменить тему, я сказала: