Одна тень на двоих

— Данилов, — мрачно сказала она, приткнув машину к забору, — надел бы ты дубленку, ты весь трясешься. И учти, что на руках я тебя не донесу.

— Не надо меня нести.

Кряхтя, он вытащил себя из машины и напялил дубленку, которую Марта сунула ему в руки. Ему не хотелось пачкать ее, и он все время старался не задевать пиджаком за чистый и мягкий мех. Все было хуже, чем показалось сначала. Вот черт. Выглянул бессменный Иван Иваныч, улыбнулся приветливо. В лифте они молчали, и, когда Марта открыла дверь, Данилов сразу пошел в ванную, кинув дубленку в кресло.

Пиджак спереди был мокрый и темный от крови. Рубашка, наоборот, оказалась ярко-алой, как та, что лежала на его кровати. Данилова замутило. Он расстегнул маленькие перламутровые пуговки, одну за другой, и стряхнул рубашку в ванну.

— Данилов! — позвала Марта из-за двери, которую он предусмотрительно запер.

— Сейчас. Вот в чем дело. Низкий чугунный заборчик, на который Данилов упал, отомстил ему за непочтительное отношение. С правой стороны на уровне ребер в боку была рваная, сочащаяся кровью дыра, проделанная острой чугунной пикой. У дыры были черные края, кровь из нее сильно лилась. Марта, пожалуй, упадет в обморок.

— Данилов!

— Принеси мне аптечку. Она в ящике над кухонным столом. Знаешь?

— Данилов, открой сейчас же!

— В правом, на нижней полке. Принесешь?

— Она у меня в руках давно! Открывай!

Он щелкнул замком.

— Давай ее сюда. Я сам справлюсь.

— Как же! Справишься ты!

Она протиснулась внутрь, не оставив ему шанса выставить ее вон.

Оказавшись в ванной, она уставилась в зеркало на даниловское отражение и так явно изменилась в лице, что он понял — сбылись его самые худшие опасения.

— Марта, — предостерегающе произнес он.

— Что это? — пробормотала она и перевела взгляд с зеркального Данилова на Данилова натурального. — Что там такое?

— Ничего такого, — сказал он нетерпеливо, — я упал и задел кожей за железный прут. Не пугайся. Выйди лучше. Я сам все промою, а ты мне поможешь забинтовать.

— Там, — сказали ее губы, и она показала пальцем на зеркало, — там. Что это?

Данилов вздохнул, в груди стало больно.

— Это я, — объяснил он терпеливо, — я упал, ударился о железный прут…

Осталось только добавить «очнулся — гипс», но ничего добавить он не успел. Марта схватила его за руку.

— Посмотри, — она кивнула на зеркало, не отводя глаз от его лица, — посмотри, Андрей.

И он посмотрел в зеркало.

Оно было в грязно-бурых кровавых потеках.

«Ты виноват», — было написано сверху чем-то отвратительно розовым.

Данилов зажмурился.

Он быстро обошел квартиру и все понял.

Высокая дверь из кабинета на балкон была открыта настежь, ветер теребил штору, которая елозила по паркету как привидение. Данилов жил на последнем этаже, кроме того, не держал дома ни драгоценностей, ни денег и очень полагался на Ивана Иваныча, бывшего спецназовца. Балкон его кабинета выходил почти на крышу соседнего дома — ох уж эти районы «старой застройки». Дом, в котором жил Данилов, был вполне респектабельным и недавно отремонтированным, а дом напротив только ждал своего часа — по вечерам в нем не светилось ни одного окна. Бомжи там не квартировали, может, только мальчишки забирались иногда, и Данилов часто оставлял балкон открытым. Все его детство прошло при открытых окнах — мать очень уважала англичан, ценителей свежего воздуха, — и он привык.

С крыши соседнего дома до балкона был один шаг.

На полу что-то белело.

Данилов откинул штору, нагнулся, от чего кровь из него, кажется, ударила фонтаном, и голова закружилась, и уши залепило, как ватой, и потрогал на полу плоскую и твердую лепешку мокрого снега. Потом запер балкон и вернулся в ванную.

— Что это значит? — тут же спросила Марта, как будто он ходил за ответом.

— Я не знаю.

Это было малодушием, но он за руку вывел ее из ванной и закрыл дверь.

Он не мог лечить себя перед зеркалом с надписью «Ты виноват», сделанной чем-то розовым.

Кровь все еще шла, и он заставил себя сосредоточиться на ране.

Холодной водой из кухонного крана он смыл с живота то, что удалось смыть. Бурые капли падали на светлый пол, и он морщился от отвращения. Марта куда-то вышла и тут же вернулась с тряпкой в руке.

— Данилов, встань на тряпку, или тебе придется перестилать полы. И дай я сама сделаю.

— Это неприятно.

— Нормально, справлюсь.

Ему очень хотелось, чтобы она ухаживала за ним и жалела его, и стыдно было, что так хотелось.

— Знаешь, — сказал он, глядя ей в макушку, которая двигалась на уровне его груди, — позавчера я нашел на своей кровати старую концертную рубаху, залитую кровью. А сегодня это.

— Ты что? С ума сошел?

— Нет. Я могу тебе показать. Я выбросил ее в ведро, а потом… достал.

— Господи боже мой, — пробормотала Марта. Она сильно прижала холодный и мокрый бинт к его ране, и он поморщился. — Больно?

— Нет.

— Данилов, можешь не демонстрировать мне свое суперменство. Ты весь потный, я же вижу.

— Дай я сам.

— Пошел к черту. — Она отняла бинт, посмотрела и поморщилась. — Все еще идет. Последний раз я делала перевязки в школе, на уроке гражданской обороны. Хочешь повязку-шапочку, Данилов? Только ее делают на голове раненого бойца.