Одна тень на двоих

Буквы исходили ненавистью, странно, что от этой жгучей ненависти, как от высокой температуры, не треснуло стекло…

Морщась от отвращения к этой ненависти, которая дышала ему прямо в лицо, Данилов взял плоскую пластмассовую лопаточку, торчавшую в стакане с зубными щетками. Эту лопаточку Марта использовала в каких-то своих, неведомых Данилову целях. Стараясь не дышать от отвращения, Данилов соскреб с зеркала часть буквы «Т» и посмотрел на свет.

Какая-то розовая субстанция, собравшаяся на лопаточке неровной горкой.

— Что ты делаешь?

Конечно, она пришла и сунула нос в дверь! Разве она могла не прийти!

Как он будет жить, когда родится ребенок и ей станет не до него? И «до него» не будет уже никогда?!

— Я смотрю, — сказал Данилов недовольно и отодвинулся, чтобы она не касалась его, — и пытаюсь понять, что это такое.

— Ты эксперт-криминалист?

— Я не эксперт-криминалист, но, по-моему, это губная помада.

Марта сунулась еще ближе, почти касаясь носом его руки, в которой была зажата лопаточка.

— Почему? Почему помада?

Он подцепил на палец крохотный розовый сгусток и размазал его.

— Это точно помада. Она даже пахнет помадой. И блестит. Что добавляют в помаду, чтобы она блестела?

— Перламутр. — Марта тоже осторожно понюхала. Пахло действительно помадой. Она потрогала пальцем розовые остатки на лопаточке, размазала и снова понюхала.

— Что ты там говорила про толченое стекло и крысиный яд? — спросил Данилов.

— Женщина не может ударить по голове так, чтобы треснули кости, — уверенно сказала Марта, — если только она не такая… как твоя Знаменская.

— Да, — согласился Данилов. — Ты иди, я здесь все уберу и приду к тебе.

— Как ты думаешь, может, нужно эту… помаду оставить для экспертизы?

— Для какой экспертизы, Марта?

— Данилов, я считаю, что нужно обратиться в милицию, — сказала Марта твердо. Он усмехнулся.

— Давай обратимся, — согласился он любезно. — Что мы там скажем?

— Что разгромили дом Тимофея Ильича Кольцова, и ударили по голове его охранника, и написали на стене странную надпись голубой краской, что в постель тебе подкинули окровавленную рубаху — кстати, непонятно, чья там кровь, — а потом на зеркале…

— А Тимофей Ильич, и даже не он сам, а кто-нибудь из его окружения скажет, что у меня бред и никакой дом не громили. Он сразу не позволил вызвать милицию. Охранник упал с лестницы и ударился головой. Все остальное чистой воды бред. Окровавленная рубаха в спальне, на зеркале написано «Ты виноват» — ну и что? Никого не убили и даже не покалечили. Никакого, — Данилов поискал слово, — состава преступления нет.

— А машина? Которая хотела тебя сбить?

— Мало ли пьяных гоняет по вечерам!

— То есть в милицию мы не пойдем, — подытожила Марта злобно.

— Нет. Не пойдем.

— Ну и черт с тобой.

Оставшись в одиночестве, Данилов аккуратно соскоблил с зеркала все розовое, что там было, и сунул лопаточку в коробку из-под туалетной воды. Он и сам не знал, что будет делать с этими «вещественными доказательствами». Потом тщательно — три раза подряд — вымыл зеркало и стену и побрызгал какой-то химией из плоской бутылки. На бутылке было написано, что она «возвращает блеск».

Потом, стараясь не смотреть, вытащил из ванны свою бывшую рубашку и вместе с пиджаком запихал в пакет. Пакет придется вынести до прихода Нинель Альбертовны. Ее расспросов Данилов бы не вынес.

— Я подумал, — сказал он, вернувшись в гостиную, где Марта в одиночестве с мстительным видом поедала огромный ломоть жареного мяса, — почему рубаху, ту, концертную, мне подложили в спальню, а зеркало раскрасили именно в ванной?

— И почему?

— Я однажды слышал, что человек больше всего пугается, если находит паука под своим одеялом. Если сидишь на траве, а паук ползет по твоему ботинку, пугаешься куда меньше.

Марта перестала жевать.

— И что?

— Ты боишься, если что-то гадкое оказывается рядом с тобой, когда ты особенно беззащитен. Спальня и ванная — это такое очень личное пространство. То, что там был кто-то чужой да еще делал что-то отвратительное, выбивает из колеи куда сильнее, чем… чем, если бы на кухне переколотили всю посуду.

Марта смотрела на него с внимательным и напряженным сочувствием.

Данилов встал и принес из кармана дубленки сигареты.

— Когда я нашел ту рубаху, то решил, что спятил, — сказал он твердо и взглянул Марте в глаза. — Я боюсь спятить с шестнадцати лет. Я не мог выступать, мне казалось, что у рояля сейчас упадет крышка и отрежет мне пальцы. Я боялся не только зала, но и рояля. До сих пор вижу во сне, что мне отрывает пальцы и затягивает внутрь, в рояль. Полночи я был уверен, что сошел с ума, а потом все-таки понял, что еще нет. Если бы я сегодня приехал один, да еще с дыркой в груди, и увидел эту надпись, не знаю, что со мной было бы. Ты нормально переносишь табачный дым?

— Я отлично переношу табачный дым, — уверила его Марта немного дрожащим голосом. Она даже не подозревала, что Данилов боится сумасшествия.

Данилов с его уравновешенностью, сдержанностью, рассудочностью, с его логическим умом и твердым представлением обо всем на свете!