Одолень-трава

Николай Сергеевич ел молча и время от времени затаенно, как бы про себя, улыбался. Должно быть, ему тоже такая метаморфоза с супругой была и удивительна и приятна.

И когда, очистив почти полную тарелку фирменного блюда дома — борща с пампушками, Дементий решительно поднялся из-за стола — иначе, мол, опоздаю на занятия, — на лицо Нины Васильевны можно было прочесть неподдельное огорчение. И ее охи и ахи по поводу не съеденных Дементием великолепных котлет с какой-то необыкновенной подливкой были по-настоящему трогательны.

— Спасибо, спасибо, Нина Васильевна, я и так сыт по горло, побежал.

Он и в самом деле вплоть до троллейбусной остановки бежал. Правда, на сей раз троллейбус пришлось немножко подождать.

Ему нельзя было являться в институт точно к концу занятий: тогда бы выходящие однокурсники волей-неволей обратили на него свое внимание, поскольку нынче он был чем-то вроде героя дня. Приехать с опозданием — заставить Машу ждать его; тоже нехорошо.

2

Кажется, он явился вовремя: занятия уже окончились, а Маша, как и всегда, оказалась на высоте — ждала его не в здании института, а на ближней к улице скамейке скверика.

Говорят, сытый голодного не разумеет. Однако по выходе из скверика первое, что сделал Дементий, так это спросил Машу, не голодна ли. Маша ответила, что все равно делать было нечего и она зашла в буфет и выпила стакан кофе с молоком. Дементий на секунду представил себя над тарелкой исходящего сложными ароматами украинского борща и Машу с жалким стаканом мутного напитка, именуемого кофе, и ему стало стыдно за свое обжорство. «Ладно, еще от котлет отказался», — подумал он, будто это если и не уравнивало с Машей, то хоть в какой-то мере оправдывало его.

— Я о еде спросил к тому, что хочу предложить тебе пищу духовную, а она, говорят, натощак воспринимается очень плохо.

Маша приостановилась и подняла на него вопросительные глаза.

— Короче и конкретней.

— Как знаешь, весь сыр-бор разгорелся из-за изделия народного искусства. А недавно я узнал, что в Москве есть особый музей, где и Хохлома, и Палех так-то хорошо представлены, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

— Еще короче и еще конкретней.

— Конкретней некуда. Сама понимаешь, что после этой истории мне просто нехорошо, неудобно не побывать в этом музее… Составишь компанию?

— Что за вопрос! Я и сама хотела предложить, да уж больно гордым и важным ты в последнее время ходил — не подступишься.

— Не гордым, а глупым, — с готовностью уточнил Дементий. Немного помолчал и добавил: — Глупым надутым индюком.

Ему теперь ничего не стоило честить себя и индюком, и круглым дураком, ведь выбившая его из колеи «история» была уже позади. Пусть, пусть его считают таковым — не беда. Теперь у него наконец-то появилась возможность показать кое-кому, какой он дурак — круглый, квадратный или треугольный. «Мы еще посмотрим, кто из нас дурак, а кто умный!» — мысленно петушился Дементий, хотя спроси — перед кем, он бы затруднился с ответом.

Все последние дни угроза исключения из института незримым гнетом давила на него, сковывала не только поступки, поведение, но, казалось, и мысли. И чувство освобождения от этого гнета, которое он испытал у доски приказов, сделало его как бы другим человеком. К нему вернулась былая доброта, участливое отношение к совсем незнакомым людям. В метро рядом с ними ехал ветеран с набором орденских планок на пиджаке — он помог ему ступить на эскалатор; пожилой деревенской женщине выволок по ступенькам вестибюля неподъемный чемоданище; в переулке перед музеем встретился светловолосый, чем-то не по-детски озабоченный парнишка — и мимо парнишки не прошел, расспросил и ободрил его. И все это, разумеется, не специально, а между делом, попутно, само собой.

Он чувствовал в себе необыкновенную легкость: стоит ему захотеть, стоит сделать небольшое усилие — и он может свободно воспарить, может подняться над этими идущими тротуаром людьми и, раскинув руки, планировать на уровне второго этажа, а может, даже и выше. Делать этого он, правда, не будет, потому что не хочет отрываться от Маши, не хочет возвышаться над ней. Но — стоит захотеть — мог бы…

Ну и конечно, сейчас он чувствовал себя сильнее, увереннее, тверже, чем когда бы то ни было. Он покажет этим ничтожным пижонам, этим доморощенным сопливым авангардистам, где раки зимуют! Они еще увидят небо в алмазах!..

— На кого это ты так угрожающе кулаки сжимаешь? — весело спросила Маша. — Уж не на меня ли, коим грехом? — И, не дав Дементию что-либо сказать в ответ, объявила: — Пришли!

В музее было малолюдно, тихо. По залам вокруг стеклянных витрин медленно ходили серьезные сосредоточенные люди и внимательно, не торопясь рассматривали выставленные шкатулки, сундучки, братины, кандейки, поставцы, чайники, солонки, ложки-поварешки.

— Сделаем так, — предложила Маша, склонная в любой стихии наводить определенный порядок. — Будем смотреть каждый сам по себе. А потом сойдемся и покажем друг другу, что больше понравилось. Интересно, что совпадет, а что нет.

— Маша, ты — Спиноза! — тихонько восторгнулся Дементий.