Одуванчики в инее

У меня болела голова. И я не совсем понимал то, о чем говорила Лялька Кукаразова. Но говорила она что-то важное. Важное не только для меня, но и для себя. Я слушал.

– Знаешь, у каждого свои скелеты в шкафу. Но некоторым удается забыть про них, а некоторым нет. Некоторым они оттуда машут при каждой возможности. Даже самой неподходящей. Только тебе показалось, что все сходится и ничто не мешает жить, и ты счастлив, как бац… И сердце снова покрывается льдом. – Она рассматривала свои руки, перебирающие складки на платье. – У меня, конечно, тоже есть скелет. Самый большой из всех. Только я очень надеюсь на то, что он жив.

Я невольно посмотрел на красивый шкаф из махагония, дремлющий у стены. Лялька Кукаразова решительно тряхнула головой и распахнула глаза.

– Я бросила своего ребенка, – заявила она громко и отчетливо, и по спине моей от неожиданности пробежали мурашки. – Я была молодой и глупой, но это нисколько не годится для оправданий. Ничто для них не годится. Мне было девятнадцать лет, и я была одна, и все вокруг советовали разными способами – по мере увеличения живота – избавиться от ребенка. Исключительно желая мне добра, разумеется. Я долго сопротивлялась, слава богу. Хотя бы на самое страшное благожелатели сподвигнуть меня не смогли. Но в какой-то момент я сломалась. Дала им забрать моего ребенка. Сына. У меня родился мальчик. – Лялька Кукаразова говорила быстро, словно боясь недоговорить. И время от времени ее голос становился тише и тоньше, как будто горло ее перехватывали, как шейку воздушного шарика, из которого струится воздух. – Я все подписала. Не читая. Как во сне. И ушла. Просто ушла… – Слезы снова стекали по ее лицу, но я знал, что она еще будет говорить. Пока не скажет всего. – А когда разум и человечность снова вернулись ко мне и я бросилась его искать, было уже поздно. Они наплели много чего. Сперва про тайны какие-то профессиональные, потом про затерявшиеся документы, потом про смерть… К счастью, к этому моменту я уже перестала им верить, и мне не пришлось умереть прямо на их глазах. Я долго искала его. Долго. Но так и не нашла.

Глаза ее стали остекленевшими и далекими, она долго молчала, перед тем как продолжить.

– Представляешь, я даже не знаю, как его зовут. Я верю, что он жив, что он достойнее этого дара жизни, чем та, которая его родила. И я даже не знаю, как его зовут. Я называю его моим сыном, говорю с ним. Но какая я мать? Ко мне проявили такое доверие, мне предложили такой дар. А я сказала, нет, спасибо, и бросила его… – Наконец она снова посмотрела на меня. – Как ты думаешь, не хотелось бы мне больше всего на свете взять и вернуться в детство? И оттуда начать все сначала? Не дать себе наделать того, что я наделала? Не дать расплескаться той полной чаше, той целостности, которая у меня когда-то была и которой мне никогда больше не вернуть?

Все мое похолодевшее тело кололо иглами, и дышать становилось все тяжелее. Я знал, что от меня не ожидалось никаких ответов. Лялька Кукаразова порывисто вдохнула и кивнула на бессмысленный шар, стыдливо торчащий между нами.

– Наверное, нас – моих гостей и меня – объединяют боль и осознание того, что мы не имеем права на осуждение. Нам хорошо вместе. Мы можем почувствовать себя одним целым. Забыть про одиночество, мечтать, смеяться, обсуждать прочитанные книги… Совсем как раньше. Да… Как в детстве. Когда все были вместе, а не порознь. Вот наш способ прокручивания времени обратно. Вот и все волшебство. Более ничего…

Меня всего трясло от накаленных слов Ляльки Кукаразовой, оказавшейся столь иной. Не такой, какой я ее себе воображал. Такой близкой и настоящей. Любая другая дамочка из бабинца куда больше походила на роль ведьмы или колдуньи, чем она. Я вспомнил про Захара Севастия.

– А как же искупление? – осмелился я наконец произнести хоть слово. – Вы не думаете, что вы могли бы…

Мне не пришлось договаривать то, что я, вполне вероятно, и не смог бы договорить. Мои мысли для Ляльки Кукаразовой были, очевидно, совсем не новы.

– Конечно, думала, – сказала она. – Конечно. Но, видишь… Я понимаю, насколько я недостойна ребенка. Насколько я недостойна того, чтобы мне еще раз оказали доверие. Поэтому я не хочу… Я не могу ничего решать сама. Я не могу пойти в детдом, как в магазин, и выбрать себе кого-то подходящего. Не могу! Все, что я могу, – это ждать и надеяться. Ждать того, что кто-то выберет меня сам. Что ко мне придет ребенок и захочет остаться. Решит, что я ему нужна. Понимаешь?

Я понимал.

Внезапно из коридора до нас донесся вырвавшийся всхлип.

Переглянувшись, мы поспешили на странный звук и увидели сидящего на полу, прижавшегося к стенке ужасно грязного мальчика.

– Мирон! – воскликнул я. – Ты вернулся!

Мой пропавший друг поднял на нас зареванные глаза. Последние дни изрядно потрепали его. Трудно было представить себе еще более исхудавшего и измазанного Мирона, чем обычно, но теперь на него было откровенно страшно смотреть.