Одуванчики в инее

– Я думал, что потом будет лучше, – навзрыд выговорил он, захлебываясь и размазывая слезы с соплями в черную кашу. – Но ничего не изменилось! Ничего! Они же ничего не поняли! Поправятся – и всё. Может, еще хуже станет. Отыгрываться будут на тех, кто остался…

Он с ненавистью пощурился на Ляльку Кукаразову.

– А вы тут еще про достоинство философствуете, – безутешно шмыгал он. – Хотели бы, кубик бросили бы! Пришли бы и ткнули пальцем в кого-нибудь наугад в конце концов! С закрытыми глазами. А то все только на всех остальных надеются. Если вообще иногда про нас вспоминают.

И он снова заревел так, что стены сжались. Я потянул к нему руки, но меня опередили. Отметя подол платья, она упала на колени перед сотрясающимся ребенком и прижала его к себе бережно, но настойчиво. Я был уверен, что Мирон вмиг отобьется от нее, но, к великому моему удивлению, его руки в обтрепанной куртке обвились вокруг плеч Ляльки Кукаразовой, и он уткнулся носом в ее воротник.

Я остался стоять пятым колесом в телеге. Мирон все содрогался, и я мучился от своей ненадобности. Вдруг мой взгляд зацепился за какой-то страшно знакомый образ, и я заставил себя всмотреться сквозь муть, окружающую меня, в фотографию на стене. Глаза мои сфокусировались на ней с немалым напряжением. Но когда я четко распознал изображенное, леска вокруг моего горла окончательно затянулась.

Я смотрел на точную копию той самой фотографии в альбоме с чердака, с которой все и началось. Двойник Ляльки Кукаразовой так же сидела в царственном кресле с подлокотниками в виде львиных лап, а рядом с ней стоял все тот же элегантный джентльмен с пенсне. И только надпись «Тамара и Лев Янгуразовы 1917» отличала этот экземпляр от нашего. Я закрыл дрожащие от перенапряжения веки. Мне не надо было слышать никаких дальнейших объяснений. Достаточно было того, что объяснение существовало. Я еле сглотнул ком в горле.

Всхлипы и рыдания Мирона становились реже, а он все сидел не двигаясь с Лялькой Кукаразовой в обнимку. Где-то далеко лаяли собаки.

Так как никаких знаков внимания ко мне не последовало, через весьма продолжительное время, я бесшумно вышел на лестничную площадку и закрыл за собой дверь.

Я был один. И я был одинок. Покинут сам собой. Наконец слезы безудержно покатились по моему лицу. Вокруг меня были холод и пустота. Холод и пустота были и во мне. Все состояло из холода, пустоты и неотвратимости беды. Стены подъезда отталкивали меня, когда я пытался о них облокотиться, а лифтовая клетка зловеще поскрипывала безжизненными стальными цепями. Я знал, что, приди сейчас лифт, в нем не окажется никакой черной лошади. Знал.

Я не мог себе представить, о какой войне говорила Лялька Кукаразова, если этот бой был проигран. Если были потеряны все надежды, все двери закрыты. Мне хотелось не верить в окончательность поведанного нам о шаре. Мне хотелось думать, что Лялька Кукаразова все наврала, а я просто что-то не понял в устройстве шара. Но сомнения имели свойство закрадываться в душу только тогда, когда их совсем не жаловали. Сейчас же я стоял перед страшной хрустальной ясностью.

И в первый раз в жизни мне не хотелось опрометью нестись на чердак, на крышу. Не хотелось смотреть на свое зыбкое, отныне проклятое царство. В первый раз в жизни мне хотелось убежать как можно дальше от всего того, что я был обречен потерять.

И я бросился вниз. Запинаясь и оступаясь о зубастые ступеньки, хватаясь за колючие перила и обжигающие морозом стены. Дальше, главное, как можно дальше. И быстрее, чтобы не успеть ничего заметить и запомнить.

Я уже стал перепрыгивать через ступеньки, ни чуточки не боясь упасть и сломать себе шею. Я бежал все быстрее и быстрее. Меня заносило на крутых поворотах вокруг лифтовой клетки. Я прыгал и бежал, прыгал и бежал. И вдруг я остановился как вкопанный, еле удержав равновесие.

Передо мной стояла Сигимонда, сложив ветхие руки в кольцах на складках своей красной юбки, и твердо смотрела на меня. Яркие цветы на шерстяном платке, накинутом на ее плечи, горели на сером фоне подъезда. И горели ее спокойные глаза. Словно она хранила какую-то тайну, освещающую ее изнутри. Она ждала меня.

– Вот и пришло время нам поговорить, мальчик, – сказала она неожиданно звонким голосом, указала мне двумя пальцами следовать за ней и ступила обратно в свою квартиру.

Я переводил дыхание, пока мысли мои закручивались в смерч. Что это все означало? Откуда Сигимонда знала о нашем разговоре с Лялькой Кукаразовой и вообще, по всей видимости, обо всем на свете? Почему нам надо было с ней поговорить? Может, стоило уже просто махнуть на все рукой и бежать дальше? Но приоткрытая дверь затягивала меня в коридор Сигимонды с силой необоримого течения горной реки. И я решил дать этому потоку нести меня уже куда бы то ни было, отпустил мысленно корни, за которые держался, и меня затащило в темнеющую насыщенными красками щель.