Огюст Ренуар

Однажды он задумчиво разглядывал коробку бисквитов с изображением фабрики, где их изготовляли. «Буржуа, несомненно, в ответе за уродство современных городов. Их погоня за прибылью портит все. Лес труб и трущобы вокруг — по их милости. Но я думаю, что все-таки не класс в целом, а сам человек переживает мерзкий период. В конце концов масса буржуа — выскочки. Если бы они не были хитрее других, они остались бы бедняками. Только деньги побуждают строить Оперу и покупать Жан-Поля Лорана^[126]

. Он передал мне беседу, которая состоялась за завтраком с Клемансо, Жеффруа и несколькими „литературщиками“. Все обрушились на буржуа. Отец сказал: „Мы не аристократы, раз не носим наследственного титула. Мы не рабочие, потому что не занимаемся физическим трудом. Если мы не буржуа, то кто же мы?“ Жеффруа ответил: „Мы интеллектуалы!“ Ренуар был шокирован. Это выражение, которое цинично провозглашало превосходство „homo sapiens“ над „homo faber“, звучало непереносимо для его слуха.

„Я предпочитаю быть буржуа“, — сказал он к удивлению собеседников. — Впрочем, — добавил он, — я тружусь руками. Поэтому я рабочий. Рабочий живописи».

Сигарета напоминала ему шутку, которая приводила его в восхищение и отлично вписывалась в рамки его рассказов о путешествиях. «Я был в Испании, радостный и приподнятый от знакомства с Веласкесом. Как-то зашел в лавочку купить сигарет. Великолепный гидальго тщательно выбирал себе сигару. Не понимая по-испански, я смог уловить только два слова из разговора. Эти два слова, которые он все повторял, были „Colorado“ и „claro“. Они послужили для меня откровением. Красочный и ясный — мною был найден секрет Веласкеса!»

Я старался перевести разговор в область искусства. Лишь много лет спустя мне пришлось посетить Италию, однако я немного знал ее по репродукциям. Отец оставался глух к моим намекам: «Живопись не рассказывают, на нее смотрят. Поможет ли тебе, если я скажу, что куртизанки Тициана вызывают желание их ласкать. Когда-нибудь ты сам поедешь смотреть Тициана, и если он не произведет на тебя впечатления, значит, ты ничего не понимаешь в живописи. Мне этого не изменить!» Он также говорил, противореча только что сказанному: «Живопись не смотрят. С ней живут. У тебя есть небольшая картина. Ты лишь изредка на нее смотришь и никогда не анализируешь. И она становится частью твоей жизни. Она действует как талисман. Музей — это только на худой конец. Возможно ли прийти в волнение перед картиной, когда вокруг тебя двадцать посетителей шепчут ерунду? Только если пойти очень рано утром — тогда есть шанс посмотреть как следует».

Ренуар редко бывал расположен высказывать суждения. Когда это случалось, они бывали выражены предельно ясно: «Леонардо да Винчи мне надоедает. Он мог бы ограничиться своими летательными машинами. Его апостолы и Христос сентиментальны. Я убежден, что эти славные еврейские рыбаки были готовы положить голову за свою веру, но вряд ли у них в глазах было это выражение вареного судака!» Зато Францу Журдену^[127], строителю «La Samaritaine», который спросил его, кого он предпочитает — Рембрандта или Рубенса, он ответил: «Я не раздаю премий».

О путешествиях Ренуара по Италии написано много книг. Некоторые обильно документированы. Из наших бесед я вынес впечатление, что его первоначальный энтузиазм в отношении итальянского Возрождения понемногу шел на убыль, тогда как его восхищение современным итальянским народом росло по мере того, как он ближе с ним знакомился. «Благородство в нищете, люди, которые умели пахать поле с жестами императора!» Благодаря им он глубже проникал в искусство, которое выражало их полнее всего, — в искусство примитива, будь то «фреска неизвестного мастера, провозвестника Чимабуэ или Джотто, в деревенской церкви, колоннада XII века, скромная крыша монастыря, укрывавшего безвестного ученика св. Франциска. Для меня Италия это Фиоретти^[128], а не театральные преувеличения! И не тупые римские императоры!»