Огненный крест

— Доводилось ли мне посещать католическую мессу? Разумеется, нет! — Лиллиуайт выпрямился во весь рост, грозно нависая над шерифом в сгущающейся темноте. — За кого вы меня принимаете, сэр!

— Тише, Рэндалл, шериф не хотел вас обидеть. — Мистер Гудвин положил руку на плечо друга. — По долгу службы ему приходится проявлять практичность.

— Что вы, сэр, не обижайтесь, — торопливо добавил Анструтер. — Я не это имел в виду. Просто… вдруг найдутся добропорядочные свидетели, которые смогут рассказать о подобных злодеяниях перед судом?

Мистер Лиллиуайт держался весьма прохладно.

— Этой ереси не требуются свидетели, шериф. Священники признаются в ней добровольно.

— Нет-нет, конечно же! — Анструтер согнулся в подобострастном поклоне. — Но получается, сэр, что паписты… э-э… участвуют в этом, как его, пресуче…

— Да, все верно.

— Тогда… это же людоедство, чтоб мне провалиться! — Шериф снова выпрямился и воодушевленно продолжил: — А людоедство запрещено законом! Давайте отпустим святошу, пусть идет разводить свои папистские шуры-муры с католиками — тут-то мы их всех и накроем! Упечем за решетку целую толпу, одним махом!

Мистер Гудвин испустил тихий стон, потирая щеку, — видимо, вырванный зуб давал о себе знать.

Мистер Лиллиуайт шумно выдохнул через нос.

— Нет, — сказал он ровным голосом. — Боюсь, ничего не выйдет, шериф. Мне было велено проследить за священником. Он не должен проводить никаких обрядов, и к нему нельзя пускать посетителей.

— А зачем же вы впустили туда Фрейзера? — возмущенно спросил Анструтер, махнув рукой в сторону шатра, откуда доносился неуверенный, едва слышный голос Джейми. Я решила, что он говорит на латыни.

— Это совсем другое дело! — запальчиво ответил Лиллиуайт. — Мистер Фрейзер настоящий джентльмен. Посетители не допускаются, чтобы священник не провел с ними тайный обряд венчания. Согласитесь, сейчас нет никаких поводов для беспокойства.

— Благословите меня, святой отец, ибо я согрешил! — громко сказал Джейми по-английски, и мистер Лиллиуайт вздрогнул от неожиданности. В ответ раздалось вопросительное бормотание отца Кеннета.

— Грехи мои — похоть и нечестивость. И в делах, и в мыслях, — пылко объявил Джейми. Я удивилась: он хочет, чтобы его услышала вся округа?

— Понимаю, сын мой. — Голос отца Кеннета тоже вдруг зазвучал гораздо громче. Говорил он крайне заинтересованно. — В чем же заключался грех нечестивости? И сколько раз ты согрешил?

— Во-первых, я смотрел на женщин с вожделением. А вот сколько раз, я вам сразу и не скажу. С последней исповеди прошло немало времени… пусть будет сто. Надо ли мне перечислить всех женщин и рассказать, что я о них думал, святой отец?

Плечи мистера Лиллиуайта застыли.

— Пожалуй, у нас не хватит на это времени, Джейми, — ответил священник. — Не мог бы ты привести какой-нибудь пример, чтобы я понял… э-э… насколько тяжек твой грех?

— Хорошо, постараюсь, святой отец. Самый тяжкий грех был с маслобойкой.

— С маслобойкой? О, понимаю. Такая высокая и ручка торчком? — Слова отца Кеннета были преисполнены глубочайшего сострадания ввиду чудовищных перспектив для разврата.

— Нет, отец. Маслобойка была в форме бочки — та, которую набок кладут. С маленькой ручкой. Да только эта женщина слишком усердно взбивала масло, и шнуровка у нее на корсаже распустилась. Груди подпрыгивали туда-сюда, платье прилипло к телу от пота. Маслобойка доставала ей примерно до пояса… такая изогнутая, знаете? Я сразу представил, как нагну красотку через бочку, задеру юбки и…

У меня невольно отвисла челюсть. Это мой корсаж он описывал, мою грудь и мою маслобойку! Не говоря уже о юбках. Я прекрасно помнила тот день; и тогда дело не обошлось одними нечестивыми мыслями.

Бормотание и шорохи снова заставили меня переключить внимание на мужчин, стоявших на тропе. Мистер Лиллиуайт ухватил за руку шерифа, который жадно прислушивался к исповеди Джейми — кажется, даже уши оттопырились, — и с шипением потянул его прочь от шатра. Мистер Гудвин неохотно последовал за ними.

Как ни прискорбно, этот шум заглушил конец истории о прегрешениях моего мужа, а заодно и хруст веток позади меня, оповестивший о прибытии Брианны и Марсали с малышами: Джемми и Джоан спали у матерей на руках, а Жермен цеплялся за спину Марсали, словно мартышка.

— Я уж думала, что они вообще отсюда не уйдут, — прошептала Брианна, выглядывая у меня из-за плеча. — Путь свободен?

— Да, пойдемте.

Я протянула руки Жермену, и он послушно склонился ко мне.

— Ou qu’on va, Grand-mère?[15] — сонно спросил малыш, укладывая белокурую макушку на мое плечо.

— Тш-ш! К дедушке и отцу Кеннету, — прошептала я. — Только совсем тихонечко!

— Вот так вот? — спросил он громким шепотом и начал вполголоса распевать какую-то похабную французскую песенку.

— Тш-ш! — Я зажала ему рот ладонью. Губы у Жермена были мокрыми и липкими. — Не надо петь, милый, а то малыши проснутся.