Охотник на вундерваффе

Но еще до того, как в цель улетел последний снаряд, до установки добежал закопченный и слегка обалдевший Бункевич (выходит, его все-таки не задело?), который недрогнувшей железной рукой, помогая себе добрым словом (смысл сказанного в переводе с командно-матерного на общечеловеческий – большое тебе человеческое спасибо, сержант, но сейчас иди на хер, пожалуйста), выдернул меня из кабины, словно морковь с грядки. После чего старлей уселся за баранку сам и врубил задний ход, уводя машину за руины сараев. Двое из ее расчета неуверенной походкой направлялись в тыл, трое продолжали лежать. Пахло гарью, над заснеженной степью поднимались новые столбы все более густеющего дыма.

А я словно оглох и тряс головой, не слыша, кто и чего командовал в этот момент.

Однако через несколько минут мимо меня проскочила четвертая «катюша» батареи с висящим на подножке Бункевичем, которая в хорошем темпе выскочила на огневую, быстро дала залп и тут же пошла на перезарядку. В этот момент звуки окружающего мира наконец вернулись в мои уши. Слава богу, кажется, это все-таки была не вполне контузия. Или контузия, но не сильная.

И здесь я вдруг понял, что стало как-то тихо. В общей какофонии звуков боя почему-то больше не было слышно глухих выстрелов немецких танковых пушек, исчез и служивший своеобразным «фоном» глухой звук работающих танковых двигателей и лязгающих траков.

Рядом со мной возник Бункевич, вся морда в саже, шинель и шапка в земле и копоти, но вид довольный, глаза шальные, как у завалившего кабана охотника или картежника, которому неожиданно поперло…

– Зацепило, а, сержант? – проорал он, дохнув на меня луком. Что за манера обжираться луком зимой? Ведь вроде бы гвардейцы-минометчики не полярники на льдине и немецкая пуля на фронте куда опаснее цинги. Или это от общего недостатка закуси?

– Не, только оглушило маленько, – ответил я и спросил: – Что, комбат, кажется, все?

Старлей на это только пожал плечами и опять убежал. Руководить. А Никитин все стоял и смотрел в бинокль на свежие пожары, словно какой-нибудь Гурко или Скобелев на перевале Шипка во времена Русско-турецкой войны.

У ног капитана Капканов пытался поднять лежащего лицом в снег Глухоманюка, то ли убитого, то ли раненого.

Не дожидаясь команд Никитина, на огневую в хорошем темпе выехала еще одна «катюша», которую уже успели перезарядить (быстро управились, однако), и тут же дала уже привычный по своей оглушительности залп. Гвардейцы-минометчики явно вошли в раж (или во вкус?).

Между тем наш Никитин наконец удосужился оторвать бинокль от глаз и, размахивая руками, крикнул что есть мочи:

– Орлы! Прекратить огонь! Стоп!

– Рапопорт! Отставить! – немедленно заорал Бункевич кому-то из своих батарейцев. Сделал он это вовремя, поскольку, судя по звуку автомобильного двигателя, на линию огня уже шла очередная перезаряженная «катюша». Интересно, на сколько залпов у них еще осталось снарядов?

Я поднял свой бинокль и осмотрел пейзаж перед хутором.

Действительно, это было все. В смысле – кобздец, но на этот раз, слава богу, не нам. Как сказал бы по аналогичному поводу какой-нибудь поэт из позапрошлого XIX века – очень мило…

Вид местности действительно впечатлял – еще недавно вполне себе белое поле по сторонам от дороги было густо истыкано десятками воронок и от копоти стало серым, практически семидесяти разных оттенков. Так, будто туда ткнули гигантской головешкой или, к примеру, еще более огромным окурком. И, что самое главное – впереди больше не было никакого движения.

Все немецкие танки или горели, или просто стояли неподвижно. Два самых ближних были подбиты меньше чем в полукилометре от хутора, всего метрах в трехстах от нашей, залегшей в снегу, редкой цепи. Впрочем, как я успел заметить, там никто уже и не лежал, все это обозное воинство повскакивало с мест и или бурно радовалось, или направлялось к подбитой немецкой технике. Шоферы и прочие ездовые держали личное оружие на изготовку, и, судя по тому, что некоторые из них примкнули к винтовкам и карабинам штыки, намерения они имели самые что ни на есть серьезные…

– Потеряхин! – воззвал к моей персоне Никитин. – Подь сюды!

Я опустил бинокль и подошел.

Капканов уже перестал возиться с Глухоманюком, и, судя по тому, что он накрыл ему лицо ушанкой, тот действительно был непоправимо мертв. Со своей наблюдательной позиции к нам шел быстрым шагом Зырин. Лицо у него имело весьма нерадостное выражение, как видно, уже увидел мертвого друга-приятеля.

– Я здесь, товарищ капитан! – отрекомендовался я совершенно не по-уставному, подойдя вплотную.

– Молодцом, сержант, – сказал Никитин. – Я смотрю, ты все-таки не зря те руководства читал?

– Наверное, не зря. На войне никогда не знаешь наперед, что пригодится, а что нет. А Ванька что – убит? – в свою очередь спросил я, кивнув в сторону лежащего на снегу Глухоманюка.

Капитан молча кивнул.