Олег Куваев: повесть о нерегламентированном человеке

Как луна сияет отражённым светом солнца, так и власть Робыкина является отражением чужой власти. Эта «марионеточность» и несостоятельность Робыкина, его «зицпредседательство», объясняется следующим: «Северстрой был избалован яркими личностями на руководящих постах. Все они прославились либо причудами, либо разного рода страстями, проявлению которых способствовали крупные северстроевские оклады и почти бесконтрольное положение. Но из всех приличных и неприличных свойств их натур всегда выделялись ум, сила воли, страсть и удача в работе. Сложившийся за двадцать лет ореол исключительности, которым обладал каждый начальник геологической службы „Северного строительства“, был автоматически перенесён на Робыкина. Его автоматически окружили люди, которые занимали различные мелкие должности в управлении, но главной должностью которых была близость к начальнику управления. И так как Робыкин всё-таки явных внешних черт исключительности не имел, то молва решила, что Робыкин чрезвычайно хитёр. Что он обладает невероятным даром интриги, что прежнего начальника управления и всех возможных кандидатов на этот пост он переиграл в несколько ходов, что… Надо отдать должное Робыкину – никакими чрезвычайными интригами он не занимался, и его назначение на пост было, может быть, просто следствием его заурядности. Все предшественники наряду с яркими достоинствами обладали и яркими недостатками».

Но даже незаурядные люди, выгодно отличающиеся от Робыкина, вызывающие безусловную симпатию у тех, кто с ними сталкивается, будучи допущены к «машине власти», эксплуатируют её так, что она, чего никогда не случилось бы в руках Чинкова, периодически даёт сбои или переходит на холостой ход. Нравственно безупречный и по-хорошему педантичный арктический супермен Владимир Монголов, пользующийся не только авторитетом у подчиненных, но даже их неподдельной любовью, отдаёт иной раз такие приказы, которые подчинённые не считают нужным выполнять неукоснительно и в полной мере. Когда Монголов приказал Баклакову, отправляющемуся в одиночный маршрут по Кетунгскому нагорью, взять с собой «спальный мешок, пистолет, три банки сгущёнки в качестве НЗ», тот сказал: «Слушаюсь!», но «спальный мешок засунул под койку», а сгущёнку, которую терпеть не мог, просто выкинул. Если бы кто-то из подчинённых Чинкова (обратим, пользуясь случаем, внимание читателя на звуковую связь двух «чин»), не выполнил его распоряжения, то ему пришлось бы испытать на себе различные формы начальственного гнева. Но Монголов слеплен из совсем другого теста, не такого крутого. «Нарушение прямого приказа опечалило и испугало Монголова», то есть вызвало в нём чувства, которые вряд ли бы испытал Чинков, окажись на его месте. Печаль, испуг, жалость – это всё слова не практической речи, виртуозно используемой Будддой при решении поставленных задач, а поэтического языка, приберегаемого Чинковым для особо торжественных случаев и общения с избранными, такими же «богами» Территории, как и он сам («Познай, где свет, – поймёшь, где тьма. Пускай же всё пройдёт неспешно, что в мире свято, что в нём грешно, сквозь жар души и хлад ума», – с улыбкой цитирует Будда Блока в разговоре с Сидорчуком).

Что же обеспечивает Чинкову властную силу такой степени интенсивности? Что позволяет ему подчинять людей своей воле? Что отличает его от людей, которые формально облечены властью, но никем из окружающих не воспринимаются всерьёз? Постараемся разобраться в этом, опираясь на указания и подсказки, разбросанные по тексту романа.

Начнём с выяснения того места, которое занимает Чинков в классификации людей, принятой на всём пространстве Территории.