Ольга. Запретный дневник.

          Республика, работа и любовь.

У нас еще — не перемерить — горя…

И все-таки не пропадет любой:

ручаются,

                    с тоской и горем споря,

           Республика, работа и любовь.

Прекрасна жизнь,

                               и мир ничуть не страшен,

и если надо только — вновь и вновь

мы отдадим всю молодость —

                                                      за нашу

             Республику, работу и любовь.

1933

ПЕСНЯ

Слышала — приедешь к нам не скоро ты.

Говорят товарищи: не ждем.

Брошу всё. Пойду бродить по городу,

по дорогам, пройденным вдвоем.

До Невы дойду, спущусь по лесенке.

Рядом ходит черная вода.

На унылой, безголосой песенке

вымещу обиду навсегда.

Все следы размоет дождик начисто.

Все мосты за мною разведут.

А приедешь, пожалеешь, схватишься —

не найдешь, и справок не дадут.

Декабрь 1933

МАЙЯ

Как маленькие дети умирают…

Чистейшие, веселые глаза

им влажной ваткой сразу прикрывают.

Четыре дня — бессонница и жалость.

 Четыре дня Республика сражалась

за девочку в удушье и жару,

вливала кровь свою и камфару…

Я с кладбища зеленого иду,

оглядываясь часто и упорно

на маленькую красную звезду

над грядкою сырого дерна…

Но я — живу и буду жить, работать,

еще упрямей буду я и злей,

чтобы скорей свести с природой счеты

за боль, и смерть, и горе на земле.

1933

ПАМЯТЬ

О девочка, всё связано с тобою:

морской весны первоначальный цвет,

окраина в дыму, трамваи с бою,

холодный чай, нетронутый обед…

Вся белизна, сравнимая с палатой,

вся тишина и грохот за окном.

Всё, чем перед тобою виновата, —

работа, спешка, неуютный дом.

И все слова, которые ты знала

и, как скворец, могла произносить,

и всё, что на земле зовется «жалость»,

и всё, что хочет зеленеть и жить…

И странно знать и невозможно верить,

что эту память называем смертью.

1934

ВСТРЕЧА

На углу случилась остановка,

поглядела я в окно мельком:

в желтой куртке, молодой и ловкий,

проходил товарищ военком.

Я не знаю — может быть, ошибка,

может быть, напротив, — повезло:

самой замечательной улыбкой

обменялись мы через стекло.

А потом вперед пошел автобус,

закачался город у окна…

Я не знаю — может быть, мы оба

пожалели, может — я одна.

Я простая. Не люблю таиться.

Слушайте, товарищ военком:

вот мой адрес. Может, пригодится?

Может, забежите вечерком?

Если ж снова я вас повстречаю

в Доме Красной Армии, в саду

или на проспекте — не смущайтесь, —

я к вам непременно подойду.

Очень страшно, что, случайно встретив,

только из-за странного стыда,

может быть, вернейшего на свете

друга потеряешь навсегда…

1934

КАТОРГА

…Бродяга к Байкалу подходит.

Убогую лодку берет.

Унылую песню заводит,

О родине что-то поет…

Народная песня

И в сказке, и в были, и в дрёме

стоит одичалой судьбой

острожная песня на стрёме

над русской землей и водой.

Она над любою дорогой,

и каждый не знает того —

он минет ли в жизни острога,

а может, не минет его.

Тогда за гульбу и свободу,

за славные бубны, за бунт —

три тысячи верст переходу,

железо и плети — в судьбу…

И вот закачаются — много —

не люди, не звери, не дым,

Владимирской торной дорогой

да трактом сибирским твоим.

Проходят они, запевают,

проносят щепотку земли,

где весны родные играют,

откуда их всех увели.

Но глухо бормочет земля им,

что, может, оправишься сам?

Варнак-баргузин замышляет

шалить по дремучим лесам,

свой след заметаючи куний,

да ждать небывалой поры…

…И тщетно Михайло Бакунин,

забредив, зовет в топоры…

И стонет, листы переметив

кандальною сталью пера,

высокий и злой эпилептик,

за скудной свечой до утра

опять вспоминая дороги,

и клейма, и каторжный дым…

А стены седые острога

до неба, до смерти над ним.

Он бьется о грузные пали,

он беса и Бога зовет,

пока конвульсивной печалью

его на полу не сведет.

…И я отдираю ресницы

с его воспаленных страниц.

Ты знаешь, мне каторга снится

сквозь эти прозрачные дни.

Откуда мне дума такая?..

Уйди же, души не тяни!

Но каторга снится седая

сквозь эти просторные дни…

Я ж песен ее не завою,

ни муж мой, ни сын мой, ни брат.

Я с вольной моею землею

бреду и пою наугад…

Ты скажешь — обида забыта,

и сказки, и мертвые сны,

но жирных камней Моабита

всё те же слышны кандалы.

А каторга за рубежами

грозится бывалой лихвой?..

Но верь мне, ее каторжане

уже запевают со мной.

Первая половина 1930-х годов

ПЕРЕЛЕТНАЯ

Скворешницы темное око

глядит в зацветающий сад,

и в небе высоко-высоко

на родину птицы летят.

Так много вас, быстрые птицы,

что голову только закинь —

лицо опаляя, помчится

крылатая, шумная синь.

О летный, о реющий воздух,

серебряный воздух высот!

Дневные, могучие звезды

вплелись по пути в перелет…

Скворешницы темное око

глядит в зацветающий сад,

и в небе высоко-высоко

пилоты и птицы летят.

1935

ГОРОД

1

Как уходила по утрам

и как старалась быть веселой!

Калитки пели по дворам,

и школьники спешили в школы…

Тихонько, ощупью, впотьмах,

в ознобе утро проступает.

Окошки теплились в домах,

обледенев, брели трамваи.

Как будто с полюса они

брели, в молочном блеске стекол,

зеленоватые огни

сияли на дуге высокой…

Особый свет у фонарей —

тревожный, желтый и непрочный…

Шли на работу. У дверей

крестьянский говорок молочниц.

Морозит, брезжит. Всё нежней

и трепетней огни. Светает.

Но знаю, в комнате твоей