Ольга. Запретный дневник.

в час раздумья о судьбе

все пути мои, дороги

приведут меня к тебе,

       все пути мои, дороги

       на твоем сошлись пороге…

Я ж сильней всего скучаю,

коль в глазах твоих порой

ласковой не замечаю

искры темно-золотой,

       дорогой усмешки той —

       искры темно-золотой.

Не ее ли я искала,

в очи каждому взглянув,

не ее ли высекала

в ту холодную весну?..

1936

"Я уеду, я уеду по открытию воды!.."

Я уеду, я уеду

по открытию воды!..

Не ищи меня по следу —

смоет беглые следы.

А за мною для начала

все мосты поразведут

и на пристанях-вокзалах

даже справок не дадут.

…Вспоминай мой легкий голос,

голос песенки простой,

мой послушный мягкий волос

масти светло-золотой…

Но не спрашивай прохожих

о приметах — не поймут:

новой стану, непохожей,

не известной никому.

И когда вернусь иная,

возмужалой и простой,

поклонюсь — и не узнаешь,

кто здоровался с тобой.

Но внезапно затоскуешь,

спросишь, руку не отняв:

«Ты не знаешь ли такую,

разлюбившую меня?»

«Да, — отвечу, — я встречала

эту женщину в пути.

Как она тогда скучала —

места не могла найти…

Не давала мне покою,

что-то путала, плела…

Чуждой власти над собою

Эта женщина ждала.

Я давно рассталась с нею,

я жила совсем одна,

я судить ее не смею

и не знаю, где она».

1936

"Не утаю от Тебя печали…"

Не утаю от Тебя печали,

так же как радости не утаю.

Сердце свое раскрываю вначале,

как достоверную повесть Твою.

Не в монументах и не в обелисках,

не в застекленно-бетонных дворцах —

Ты возникаешь невидимо, близко,

в древних и жадных наших сердцах.

Ты возникаешь естественней вздоха,

крови моей клокотанье и тишь,

и я Тобой становлюсь, Эпоха,

и Ты через сердце мое говоришь.

И я не таю от Тебя печали

и самого тайного не таю:

сердце свое раскрываю вначале,

как исповедную повесть Твою…

1937

ПАМЯТЬ

1

Не выплакалась я, не накричалась,

о камни я не билась головой:

о девочка, я думала сначала,

что ты вернешься прежней и живой…

Нет, не безумием и не рассудком,

я верила страшнее и теплей —

всем, что во мне заложено, — с минуты

возникновенья жизни на земле…

И как взгляну теперь я на весенний

веселый сад детей и матерей?

Чем станет мир моложе и нетленней,

тем скорбь завистливее и старей.

Как примирю теперь я мой нескладный,

и утлый мой, и вдохновенный быт

с твоею ручкой, легкой и прохладной,

что, как снежок, в руке моей лежит?

Неудержимая, не согреваясь, тает…

Ни сердцем, ни дыханьем, ни слезой

мне не согреть ее, мне не заставить,

чтоб шевельнулась прежней и живой…

И мне теперь без слез, без утоленья

тот холодок руки твоей хранить…

Но — только б ничего не позабыть,

но только бы не пожелать забвенья!

2

О душа моя, проси забвенья:

ты сама не справишься с тоской.

Умоляй с надеждой и терпеньем

вешний ветер, теплый и сырой,

умоляй мерцающую землю,

клейкие, в сережках, тополя

и траву, которой еле-еле

городская убрана земля.

Умоляй без гордости, без воли

всю прекрасную земную твердь —

пусть она забыть тебе позволит

существа возлюбленного смерть.

И чего б ни стоило смиренье,

как ни отомстило бы потом —

о душа моя, проси забвенья

так, как я прошу тебя о том.

1937

<СТИХИ ИЗ ДНЕВНИКА>

Так цепко обнимала,

                                   так ловила,

так подождать молила я тебя,

а ты всё уходила,

                              уходила,

другую оставляла за себя.

Не ту, с улыбкой доброй и веселой, —

другую, с гордой скорбью

                                          на устах.

Нет, этой тихой, мудрой и

                                            тяжелой

не знала я…

А где ж моя, где та?

И вдруг по крови собственной,

                                                   по стону,

по боли, но не прежней, не такой,

я поняла, что ты вернулась в лоно,

в меня вернулась —

                                      смертною тоской.

О, как она томит и раздирает,

как одевает в траур бытие,

да будет вечной жизнь

                                       твоя вторая,

дитя несбереженное мое…

<1936, 1954>

"Нет, не наступит примиренья…"

Нет, не наступит примиренья

с твоею гибелью, поверь.

Рубеж безумья и прозренья

так часто чувствую теперь.

Мне всё знакомей, всё привычней

у края жизни быть одной,

где, точно столбик пограничный,

дощечка с траурной звездой.

Шуршанье листьев прошлогодних…

Смотрю и знаю: подхожу

к невидимому рубежу.

Страшнее сердцу — и свободней.

Еще мгновенье — и понятной

не только станет смерть твоя,

но вся бесцельность, невозвратность,

неудержимость бытия.

…И вдруг разгневанная сила

отбрасывает с рубежа,

и только на могиле милой

цветы засохшие дрожат…

1937, март 1938

ЛИСТОПАД

Осенью в Москве на бульварах вывешивают дощечки с надписью: «Осторожно, листопад!»

В. Л.

Осень, осень! Над Москвою

журавли, туман и дым.

Златосумрачной листвою

загораются сады,

и дощечки на бульварах

всем прохожим говорят,

одиночкам или парам:

«Осторожно, листопад!»

О, как сердцу одиноко

в переулочке чужом!

Вечер бродит мимо окон,

вздрагивая под дождем.

Для кого же здесь одна я,

кто мне дорог, кто мне рад?

Почему припоминаю:

«Осторожно, листопад!»?

Ничего не нужно было —

значит, нечего терять:

даже близким, даже милым,

даже другом не назвать.

Почему же мне тоскливо,

что прощаемся навек,

невеселый, несчастливый,

одинокий человек?

Что усмешки, что небрежность?

Перетерпишь, переждешь…

Нет, всего страшнее нежность

На прощание, как дождь.

Темный ливень, теплый ливень,

весь — сверкание и дрожь!