Ольга. Запретный дневник.

меня к траншеям братским подозвал

и, весь окостеневший и бесслезный,

своих детей оплакать приказал.

И там, где памятников ты не ставил,

где счесть не мог,

                               где никого не славил,

где снег лежал,

                          от зарев розоватый,

где выгрызал траншеи экскаватор

и динамит на помощь нам, без силы,

пришел,

                  чтоб землю вздыбить под могилы,

там я приказ твой гордый выполняла…

Неся избранье трудное свое,

из недр души

                       я стих свой выдирала,

не пощадив живую ткань ее…

И ясно мне судьбы моей веленье:

своим стихом на много лет вперед

я к твоему пригвождена виденью,

я вмерзла

                          в твой неповторимый лед.

…А тот,

                над кем светло и неустанно

мне горевать, печалиться, жалеть,

кого прославлю славой безымянной —

немою славой, высшей на земле, —

ты слит со всем, что больше жизни было —

мечта,

          душа,

                     отчизна,

                                     бытие, —

и для меня везде твоя могила

и всюду — воскресение твое.

Твердит об этом

                            трубный глас Москвы,

когда она,

                     колебля своды ночи,

как равных — славит павших и живых

и Смерти — смертный приговор пророчит.

Апрель 1945

"Так вот она какая. Вот какой…"

…Так вот она какая. Вот какой

мой город, воскресающий весной.

Трава — зеленая. А неба купол

не черный и не серо-голубой.

Какой же я бесцветный мир нащупал

незрячею, неверною рукой.

Прозревший недоверчив: он испуган,

он так обжился в сумраке своем.

Он опознать не сразу может друга,

того, что был его поводырем.

Он быстро утомляется на пире

цветов и света, правды и щедрот.

Он долго одиночествует в мире

и всё на ощупь пробует вперед…

1945

"О да — простые, бедные слова…"

…О да — простые, бедные слова

мы точно в первый раз произносили,

мы говорили: солнце, свет, трава,

как произносят: жизнь, любовь и сила.

А помнишь ли, как с города ледник

сдирали мы, четырежды проклятый,

как бил в панель ногой один старик

и всё кричал: «Асфальт, асфальт, ребята!..»

Так, милый берег видя с корабля,

кричали в старину: «Земля, земля!..»

1945

СТИХИ О СЕБЕ

…И вот в послевоенной тишине

к себе прислушалась наедине.

…………………………………

Какое сердце стало у меня,

сама не знаю — лучше или хуже:

не отогреть у мирного огня,

не остудить на самой лютой стуже.

И в черный час зажженные войною

затем, чтобы не гаснуть, не стихать,

неженские созвездья надо мною,

неженский ямб в черствеющих стихах…

…И даже тем, кто всё хотел бы сгладить

в зеркальной, робкой памяти людей,

не дам забыть, как падал ленинградец

на желтый снег пустынных площадей.

И как стволы, поднявшиеся рядом,

сплетают корни в душной глубине

и слили кроны в чистой вышине,

даря прохожим мощную прохладу, —

так скорбь и счастие живут во мне —

единым корнем — в муке Ленинграда,

единой кроною — в грядущем дне.

И всё неукротимей год от года

к неистовству зенита своего

растет свобода сердца моего —

единственная на земле свобода.

1945

"Я никогда не напишу такого…"

Я никогда не напишу такого.

В той потрясенной, вещей немоте

ко мне тогда само являлось слово

в нагой и неподкупной чистоте.

Уже готов позорить нашу славу,

уже готов на мертвых клеветать

герой прописки

                           и стандартных справок…

Но на асфальте нашем —

                                            след кровавый,

не вышаркать его, не затоптать…

1946

СТИХИ О ЛЮБВИ

1

Взял неласковую, угрюмую,

с бредом каторжным, с темной думою,

с незажившей тоскою вдовьей,

с непрошедшей старой любовью,

не на радость взял за себя,

не по воле взял, а любя.

1942

2

Я тайно и горько ревную,

угрюмую думу тая:

тебе бы, наверно, иную —

светлей и отрадней, чем я…

За мною такие утраты

и столько любимых могил!

Пред ними я так виновата,

что если б ты знал — не простил.

Я стала так редко смеяться,

так злобно порою шутить,

что люди со мною боятся

о счастье своем говорить.

Недаром во время беседы,

смолкая, глаза отвожу,

как будто по тайному следу

далеко одна ухожу.

Туда, где ни мрака, ни света —

сырая рассветная дрожь…

И ты окликаешь: «Ну, где ты?»

О, знал бы, откуда зовешь!

Еще ты не знаешь, что будут

такие минуты, когда

тебе не откликнусь оттуда,

назад не вернусь никогда.

Я тайно и горько ревную,

но ты погоди — не покинь.

Тебе бы меня, но иную,

не знавшую этих пустынь:

до этого смертного лета,

когда повстречалися мы,

до горестной славы, до этой

полсердца отнявшей зимы.

Подумать — и точно осколок,

гор я, шевельнется в груди…

Я стану простой и веселой —

тверди ж мне, что любишь, тверди!

1947

3

Ни до серебряной и ни до золотой,

всем ясно, я не доживу с тобой.

Зато у нас железная была —

по кромке смерти на войне прошла.

Всем золотым ее не уступлю:

всё так же, как в железную, люблю…

1949

"О, не оглядывайтесь назад…"

О, не оглядывайтесь назад,

на этот лед,

                       на эту тьму;

там жадно ждет вас

                                    чей-то взгляд,

не сможете вы не ответить ему.

Вот я оглянулась сегодня… Вдруг

вижу: глядит на меня изо льда

живыми глазами живой мой друг,

единственный мой — навсегда, навсегда.

А я и не знала, что это так.

Я думала, что дышу иным.

Но, казнь моя, радость моя, мечта,

жива я только под взглядом твоим!

Я только ему еще верна,

я только этим еще права:

для всех живущих — его жена,

для нас с тобою — твоя вдова.

1947

ФЕОДОСИЯ

Юрию Герману

Когда я в мертвом городе искала

ту улицу, где были мы с тобой,