Ольга. Запретный дневник.

когда нашла — и всё же не узнала

………………………………………

А сизый прах и ржавчина вокзала!

…Но был когда-то синий-синий день,

и душно пахло нефтью, и дрожала

седых акаций вычурная тень…

От шпал струился зной — стеклянный,

                                                                     зримый, —

дышало море близкое, а друг,

уже чужой, но все еще любимый,

не выпускал моих холодных рук.

Я знала: всё. Уже ни слов, ни споров,

ни милых встреч…

                               И все же будет год:

один из нас приедет в этот город

и все, что было, вновь переживет.

Обдаст лицо блаженный воздух юга,

подкатит к горлу незабытый зной,

на берегу проступит облик друга —

неистребимой радости земной.

О, если б кто-то, вставший с нами рядом,

шепнул, какие движутся года!

Ведь лишь теперь, на эти камни глядя,

я поняла, что значит — «никогда»,

что прошлого — и то на свете нет,

что нет твоих свидетелей отныне,

что к самому себе потерян след

для всех, прошедших зоною пустыни…

Феодосия

1935, 1947

"На собранье целый день сидела…"

На собранье целый день сидела —

        то голосовала, то лгала…

Как я от тоски не поседела?

        Как я от стыда не померла?..

Долго с улицы не уходила —

        только там сама собой была.

В подворотне — с дворником курила,

        водку в забегаловке пила…

В той шарашке двое инвалидов

        (в сорок третьем брали Красный Бор)

рассказали о своих обидах, —

        вот — был интересный разговор!

Мы припомнили между собою,

        старый пепел в сердце шевеля:

штрафники идут в разведку боем —

        прямо через минные поля!..

Кто-нибудь вернется награжденный,

        остальные лягут здесь — тихи,

искупая кровью забубённой

        все свои небывшиегрехи!

И, соображая еле-еле,

        я сказала в гневе, во хмелю:

«Как мне наши праведники надоели,

        как я наших грешников люблю!»

<1948–1949>

"Сегодня вновь растрачено души…"

Сегодня вновь растрачено души

на сотни лет,

                         на тьмы и тьмы ничтожеств.

Хотя бы часть ее в ночной тиши,

как пепел в горсть, собрать в стихи…

                                                            И что же?

Уже не вспомнить и не повторить

высоких дум, стремительных и чистых,

которыми посмела одарить

лжецов неверующих и речистых.

И щедрой доброте не просиять,

не озарить души потайным светом;

я умудрилась всю ее отдать

жестоким, не нуждающимся в этом.

Все роздано: влачащимся — полет,

трусливым и безгласным — дерзновенье,

и тем, кто всех глумливей осмеет, —

глубинный жемчуг сердца — умиленье.

Как нищенка, перед столом стою.

Как мать, дитя родившая до срока.

А завтра вновь иду и отдаю

всё, что осталось, не приняв урока.

А может быть — мечты заветней нет, —

вдруг чье-то сердце просто и открыто

такую искру высечет в ответ,

что будут все утраты позабыты?

1949

<ТРИПТИХ 1949 ГОДА>

1

Я не люблю за мной идущих следом

                     по площадям

                                            и улицам.

Мой путь —

               мне кажется тогда —

               стремится к бедам:

Скорей дойти до дома

                                           как-нибудь.

Они в затылок дышат горячо…

               Сейчас положат руку

                                                   на плечо!

Я оглянусь: чужими

                                 притворятся,

                                                        прохожими…

Но нас не обмануть: к беде —

                                     к БЕДЕ —

                                                    стремглав

                                                                           идет мой путь.

О, только бы: скорей. Домой.

                                                    Укрыться.

                       Дойти и запереться

                                                          и вернуться.

Во что угодно сразу

                                    погрузиться:

                  в вино!

                                 в заботы!

                 в бесполезный труд…

Но вот уж много дней,

                                       как даже дома

меня не покидает страх

                                           знакомый,

                     что по Следам

                               Идущие —

                                     придут.

2

Не будет дома

                         или будет дом

и легче будет

                          иль еще печальней —

об этом годе расскажу потом,

о том, как стало

                           ничего не жаль мне.

Не жаль стареть.

Не жаль тебя терять.

Зачем мне красота, любовь

                              и дом уютный, —

затем, чтобы молчать?

Не-ет, не молчать, а лгать.

Лгать и дрожать ежеминутно.

Лгать и дрожать:

                             а вдруг — не так солгу?

И сразу — унизительная кара.

Нет. Больше не хочу и не могу.

Сама погибну.

Подло — ждать удара!

Не женское занятье: пить вино,

                         по кабакам шататься в одиночку…

Но я — пила.

                      Мне стало все равно:

продлится ли позорная отсрочка.

                                     Мне только слез твоих

                                           последних жаль,

в то воскресенье,

                               в темный день погони,

когда разлуки каторжная даль

                                 открылась мне

ясней, чем на ладони…

Как плакал ты!

                               Последний в мире свет

                                                мне хлынул в душу —

                               слез твоих сиянье!

Молитвы нет такой

                              и песни нет,

чтобы воспеть во мне

                            твое рыданье.

Но… Даже их мне не дают воспеть…

В проклятой немоте изнемогаю…

И странно знать,

                             что вот придет другая,

чтобы тебе с лица их утереть…

Живу — тишком.

Живу — едва дыша.

Припоминая, вижу — повсеместно

                                     следы свои оставила душа:

то болью, то доверием, то песней…

Их время и сомненье не сотрет,

не облегчить их никаким побегом,

                   их тут же обнаружит

                         и придет

                                 и уведет меня —

                                            Идущий Следом…

Осень 1949

3

Я не люблю звонков по телефону,

когда за ними разговора нет.

«Кто говорит? Я слушаю!»

                                                  В ответ

молчание и гул, подобный стону.

Кто позвонил и испугался вдруг,

кто замолчал за комнатной стеною?

«Далекий мой,

                        желанный,

                                                верный друг,

не ты ли смолк? Нет, говори со мною!

Одною скорбью мы разлучены,

одной безмолвной скованы печалью,

и все-таки средь этой тишины

поговорим… Нельзя, чтоб мы молчали!»

А может быть, звонил мой давний враг?

Хотел узнать, я дома иль не дома?

И вот, услышав голос мой знакомый,

спокоен стал и отошел на шаг.

Нет, я скрываться не хочу, не тщусь.

Я всем открыта, точно домочадцам…

Но так привыкла с домом я прощаться,

что, уходя, забуду — не прощусь.

Разлука никакая не страшна:

я знаю — я со всеми, не одна…

Но, господи, как одиноко вдруг,

когда такой настигнут тишиною…