Они не уйдут

Мишка рассказал, что состав с бойцами Кравцова они привезли в Пермь благополучно, но поздно — белые уже полностью овладели городом. Отряд, быстро покинув теплушки, сумел почти без потерь отступить от станции, а дядю Костю и Мишку белые сняли с паровоза и долго держали под следствием. Потом их перевезли в Чусовую — видно, для того, чтобы с ними разобрались на месте.

— Этого Харузина я на всю жизнь запомню, — закончил Мишка. — Вот он мне на прощание…

Мишка загнул подол рубашки и показал красную, рубцами вспухшую спину.

А еще через несколько дней работа на мосту для Коли неожиданно окончилась.

В то утро что-то особенно беспокойно вел себя инженер. Он еще и еще раз промерял глубину возле первого ряжа, который погрузился больше других. Обмерял бревна. Что-то писал в тетради, снова брался за мерку. Рабочие, знали, что его тревожило: вот уже который день наращивают эту клетку, а она все садится и садится, как будто у реки совсем нет твердого дна.

Потом Коля увлекся делом (Успенский велел ему разложить крепежные скобы по размерам), перестал следить за тем, что делается на реке.

А около полудня неожиданно раздались крики:

— Все к берегу! К берегу!

Бросали работу, спешили к берегу, где уже толпилась масса людей.

— Что это? — встревоженно спросил Коля, разыскав в толпе Успенского.

Тот обнял его рукой за плечи и нервно поправлял очки — он их забыл снять, хотя обычно носил только на работе, да и то тогда, когда нужно было что-то разглядеть.

— Да вишь, какое дело… Инженер потерялся. Спрашивают вот.

Молча стояли, оцепленные со всех сторон солдатами, наверное, с полчаса.

Наконец приехал со станции старший офицер.

Он спокойно, не торопясь, сошел с берега на лед.

— Обыскать все! Тщательнейшим образом! — громко приказал он подбежавшему с рапортом унтеру.

Солдаты начали обыскивать временные, наспех сколоченные кладовушки, в которых мастеровые оставляли на ночь инструмент, заглядывали в ряжи, ворошили штабели досок и кучи строительного мусора. Время тянулось мучительно медленно. И вот, когда терпению уже подходил конец и в этой тишине должно было что-то случиться, все увидели солдата, который, торопясь и спотыкаясь, бежал к берегу. Запыхавшись, он остановился перед офицером, козырнул, переступил несколько раз и, протягивая руку, доложил:

— Вот… Очки! В проруби были. Там неглубоко, а они блестят…

Офицер взял очки. Лицо у него побагровело, но сам он даже не шелохнулся, и в его неподвижности было что-то очень зловещее. Стоявшие впереди рабочие попятились, стараясь укрыться за спинами товарищей. Сам того не замечая, стал пятиться и Коля, спиной чувствуя, как густеет, твердеет за ним толпа.

— Кто это сделал? — с расстановкой, громко и отчетливо спросил офицер.

Ему отозвалось только эхо с другого берега, и наступила такая тишина, что Коля услышал, как в домике, видневшемся далеко на излучине реки, плачет ребенок.

— Так… — протянул офицер. — Молчите? Ефремов! Возьмите тридцать заложников. Не сознаются, кто пустил инженера под лед, — на третий день всех до одного расстреляете!

Он повернулся, рывком поднялся в подкатившие санки и уехал.

— Ну, служивые, приказ будем сполнять! — выкрикнул, обращаясь к солдатам, пожилой унтер-офицер, широколицый и благообразный. — Первый взвод — ко мне!

Унтер пошел вдоль ряда рабочих, тыча пальцем то в одного, то в другого. Того, на кого он указывал, сразу же хватали солдаты, заламывали руки за спину, вязали. Неожиданно произошла заминка. Унтер ткнул рукой в Успенского, но тотчас подбежал мастер Крапивин и стал что-то быстро говорить ему. Донеслись только отдельные слова:

— Без него невозможно… Мастер первейший, углы вяжет… Не шуточное дело…

Досадливо поморщившись, унтер велел отпустить Успенского, пошарил злым взглядом по толпе и вдруг указал на Колю.

…В сыром полуподвале хозяин раньше, наверное, держал картошку. Сейчас сюда загнали всех взятых на реке. Перед тем как втолкнуть в дверь, каждому развязали руки. Стало вроде бы легче на душе. Но ненадолго. Было так тесно, что невозможно даже присесть — стояли, тесно прижавшись друг к другу. Скоро ноги у всех устали и затекли. Все сильнее донимала духота. Низкий сводчатый потолок быстро запотел, и с него начали падать крупные капли. Сквозь щели в двустворчатой железной дверке подвала виднелись полоски серого света, потом и они погасли — на улице наступила ночь. Это была самая длинная ночь в жизни Коли. Казалось, никогда не кончится эта кромешная тьма, никогда он больше не глотнет свежего воздуха. Думалось об отце, о том страшном вечере на кладбище. Неужели и он сам, тоже раздетый, жалкий, скоро будет стоять там на снегу? Неужели и в его одежде будут равнодушно рыться эти пришлые солдаты, а попик будет крестить над ним, мертвым, воздух? Неужели и его зароют потом в мерзлую землю?..

К утру Колю стало тошнить. Кто-то рядом сказал: «Мальчик-то совсем обомлел!» Он уже не мог стоять и, задыхаясь, хватая ртом спертый воздух, опустился прямо на пол, на чьи-то ноги.

* * *