Операция «Анастасия»

Ну, Ирка, — вот так подарочек сделала боевая подруга! Нетерпеливо перебрав вещи, Глеб аккуратно разложил на столе все свое наличное имущество. Пятнистая форма без погон. Пакет с теплым бельем и вязаными носками. Бритва «Филипс». Походная аптечка. Потрепанный томик стихов Николая Рубцова. Компас. Спецнож, оружие разведчика — и как только не конфисковали?! Небольшой импортный кляссер с фотографиями. Раскрыв его, Глеб неторопливой рукой, с улыбкой перебрал картонные страницы. Вот мама на крылечке, совсем еще девчонка. Батя в солдатской форме, стриженный, рот до ушей, каким вернулся с войны. Вот они вместе после свадьбы. Хата с покосившимся забором. Сестренка Нина, покойница. А вот и он сам: веснушчатый курносый пацан со шкодливой физиономией, в надвинутой до бровей батиной кепке. Могила родителей на отшибе сельского кладбища — за обвалившейся оградой видна пыльная полевая дорога, уводящая в край белых больших облаков. Опять он, в форме курсанта военного училища. Выражение лица строгое. Взгляд пронзительный. Следующий снимок невольно заставил его вздрогнуть. Мгновение, выхваченное из времени, словно воскресило врасплох саму реальность. Отряд «афганцев», сраженный минутным отдыхом в расселине гор. Мертвая выжженная земля. Просоленные потом пыльные тельняшки. Отяжелевшие стволы в неразмыкающихся руках. Ждут. И лица, эти незабываемые лица! Эта мертвенная усталость обреченных… Большинство — совсем еще мальчишки, с каменными стариковскими чертами. В центре, с откупоренной флягой в занесенной руке, он сам — бритый наголо, с невыразимым отблеском убийства в зрачках. Рядом — Леха Свешников. На всю жизнь лучший и единственный друг. Красивый, на ироничных губах — печальная усмешка… Через каких-нибудь два часа из всего этого отряда в живых останется только один Глеб. И, задыхаясь от боли и непосильной тяжести, будет мучительно долго ползти по этим проклятым горам, волоча на себе тело мертвого друга. Он не мог, просто не сумел бросить его там…

Отложив альбом, Глеб снова принялся за разборку. В черном пакете из-под фотобумаги нашел документы: водительские права на все виды транспорта, зеленую книжечку участника войны, удостоверение пилота малой авиации и зачетную книжку парашютиста. Тут же, в небольшом целлофановом пакетике, лежала пуля — узкая, черная, выпущенная из М-16. Та самая, которую вытащили из его спины… Решил сохранить на память. Мементо мори.

Последняя находка неожиданно заставила его улыбнуться. Это оказался сложенный вчетверо стандартный листок владельца банковского счета. Ну, дела! Лучшего подарка невозможно было даже придумать. Теперь можно слетать на Арбат, проверить — авось не заморозили?

В пакете с теплым бельем вдруг обнаружились его старые часы. Командирские. Именные. С выгравированной на крышке надписью: «Старшему лейтенанту Катаргину Глебу Александровичу за мужество и героизм, проявленные при выполнении специального задания командования». Надев их, Глеб так же аккуратно сложил свое барахло обратно в рюкзак и с облегчением повалился на тахту.

Покурил, пуская в потолок пугливые кольца табачного дыма, стряхивая пепел в пивную жестянку. Заложив ладони за голову, полежал с закрытыми глазами. Перед внутренним взором неотвязно плыли живые лица погибших товарищей. Подумал о своей бестолковой и совершенно никчемной жизни. Для чего она ему? Поистине, верно сказал поэт: такая пустая и глупая шутка… А все шучу сам с собою, как заведенный. Все бегаю кругом, будто таракан по тарелке. Тьфу!..

Никогда прежде собственная жизнь не казалась Глебу такой бессмысленной, безысходной. Ни в детстве, когда он, вот так же заложив под голову ладони, ложился средь медового луга на траву и часами зачарованно глядел в бездонное синее небо, слушая натужное жужжание шмелей, внимая шепоту трав и ласковым прикосновениям ветра, несшего родные и милые сердцу запахи: вольного деревенского простора, сохнущего в копнах сена, близкой речушки с заболоченными берегами и леса, влажного, сумрачного, царственно спокойного. Ни в юности, когда от распахнувшихся перед ним горизонтов будто во хмелю кружилась голова и хотелось объять руками всю необъятную землю. Ни в зрелые годы, когда необъяснимый механизм его жизни заработал слаженно и четко, точно затвор пулемета, и когда не он, но другие определяли за него очередную жизненную цель…

Потом, когда он не израсходовал свой внутренний боезапас даже наполовину, его просто вышвырнули на свалку. Плюнули и забыли. И не только его одного. Любимая родина-мать щедро оплатила его боевые заслуги. Ей, родине, было тогда не до него. Кровавые ножницы очередной бескровной революции кромсали ее по живому вдоль и поперек. Лес рубят — щепки летят. О том же, что каждая их этих человеческих щепок имеет свою живую бессмертную душу, тем железным дровосекам наверху думать было некогда. Ведь они творили историю. А история, как известно, не обременена чувствительностью и задним числом все спишет. Кого в цепкие ростки новой жизни, а кого в перегной. Это уж как тебе на роду написано. Смирись, щепка! Терпи и молчи…