Оппенгеймер. Триумф и трагедия Американского Прометея

Пользуясь своим положением в институте и выступая с речами по всей стране, Оппенгеймер постепенно создавал себе новую роль. Прежде он был инсайдером от науки, теперь все больше становился отстраненным, но харизматичным аутсайдером-интеллектуалом. Часто встречавшийся с ним Дэвид Лилиенталь считал, что Роберт измельчал. И определенно постарел – к 1958 году долговязый пятидесятидвухлетний Роберт начал по-стариковски горбиться. Морщины озабоченности на его лице, по словам Лилиенталя, «сменились выражением покоя от “успеха”. Он пережил одну из самых жестоких бурь, которая могла выпасть на долю человека».

Оппенгеймер умело и с чувством такта продолжал руководить институтом. Он мог гордиться своим детищем. Подобно Беркли 1930-х годов, институт приобрел всемирную репутацию одного из ведущих центров теоретической физики – и не только. Он был тихой гаванью для молодых и старых выдающихся ученых разных дисциплин. Одним из них был блестящий молодой математик Джон Нэш, получивший стипендию института в 1957 году[38]

. Прочитав научную работу Вернера Гейзенберга 1925 года о «принципе неопределенности», Нэш стал расспрашивать ветеранов от физики о некоторых неразрешенных противоречиях квантовой теории. Как и Эйнштейна, Нэша смущала прилизанность теории. Летом 1957 года, когда он поделился еретическими взглядами с Оппенгеймером, тот, потеряв терпение, отмахнулся от его вопросов. Нэш не отступал, и вскоре Оппенгеймер против воли оказался втянут в серьезную дискуссию. Позже Нэш извинился за настойчивость, но не преминул заметить, что некоторые из физиков «слишком догматичны в своих воззрениях».

Летом Нэш покинул институт и несколько лет боролся с тяжелым психическим расстройством, которое пришлось лечить в стационаре психиатрической лечебницы. Оппенгеймер сочувственно относился к бедам Нэша и, когда тот оправился после сильнейшего приступа душевной болезни, вновь пригласил его в институт. Роберт обладал инстинктивной терпимостью к хрупкости человеческой души и остро чувствовал тонкую границу между безумием и гениальностью. Поэтому, когда лечащий врач Нэша летом 1961 года позвонил Оппенгеймеру и спросил, пребывает ли Нэш в здравом уме, Роберт ответил: «На этот вопрос, доктор, не ответит ни один человек на свете».

Когда речь заходила о его собственной личной жизни, Оппенгеймер нередко сконфуженно замыкался. В 1957 году в институт прибыл двадцатисемилетний Джереми Бернстейн. Ему передали, что доктор Оппенгеймер желает немедленно его видеть. Оппенгеймер с порога небрежно приветствовал Бернстейна: «Ну, что нового и надежного появилось в физике?» Прежде чем Бернстейн успел что-то ответить, раздался телефонный звонок. Оппенгеймер жестом попросил посетителя подождать, пока не закончит разговор. Повесив трубку, он повернулся к Бернстейну, которого видел впервые, и мимоходом заметил: «Это Китти. Опять напилась». После чего пригласил молодого физика в Олден-Мэнор посмотреть на «картинки».

Бернстейн провел в институте два года, находя Оппенгеймера «бесконечно завораживающим». Директор института умел бывать и страшно грозным, и обезоруживающе обаятельным. Явившись однажды в кабинет Оппенгеймера на регулярную «исповедь», Бернстейн обмолвился, что читает Пруста. «Он посмотрел на меня добрыми глазами, – писал впоследствии Бернстейн, – и сообщил, что примерно в моем возрасте совершал пеший поход на Корсике и читал Пруста по ночам при свете фонарика. Он не хвастался. Он пытался поделиться чем-то сокровенным».

В 1959 году Оппенгеймер присутствовал на конференции под эгидой Конгресса за свободу культуры в западногерманском городе Райнфельден. Он и двадцать других всемирно известных интеллектуалов собрались в отеле «Залинер» на берегу Рейна неподалеку от Базеля для обсуждения судеб промышленных западных стран. Чувствуя себя в безопасности в этой орденской среде, Оппенгеймер нарушил обет молчания о ядерном оружии и с невероятной ясностью изложил, каким его видит и какую ценность придает ему американское общество. «Что следует думать о цивилизации, всегда считавшей этику важной частью человеческого бытия, – вопрошал он, – если она не способна говорить о перспективе практически всеобщего уничтожения иначе как с точки зрения рациональности и теории игр?»