Опыт биографии

Тот ли это случай? Не уверен, тут характер, да и долгая военная служба наложила печать. Но мне всегда бывало тягостно с ним разговаривать. Контакты душевные были утеряны, он топорщился, обострял, ни за что не шел навстречу: вот он такой - работящий, честный, способный на самоотверженность, живет трудно или хорошо - как все. А у меня все не так: действительно, вроде бы легче, свободнее, веселее. И беда моя не такая без тягостной ежедневной беспросветности. Впрочем, это я думаю за него, а что я знал про его беду? Словно бы нормальная жизнь, служба, офицерство, семья, квартира, снова учеба, впереди работа по специальности... Но какая-то скучная тяжесть была в этом вымученном благополучии, видимой прочности и оправдании всего происходящего, хотя мог ли я знать со стороны, что стоило ему такое нормальное благополучие - и служба, и офицерство, и семья, и квартира, и опять учеба, и, наконец, лояльность... Наверно, не было случайности в том, что и как произошло с ним.

Но это потом, двадцать лет спустя. А тогда он стоял на палубе, в шуме и сутолоке, с хохолком на макушке, с торчащими ушами и носом в веснушках. Ему было одиноко - я уходил с сестрой в неведомую жизнь, он чувствовал в этом явный непорядок: сказано было - плыть из Москвы в Чебоксары вместе, почему это вдруг поломалось? Я торопился уйти и, хоть щемило, понимал наконец, прямо сейчас расстанусь с чужим мне благопристойным миром теток, в котором все распланировано раз и навсегда, катилось по рельсам, колея одна - не заблудишься. Виктор был последней стоянкой на этой колее.

Мы с сестрой перетащили вещи на пристань, сдали в камеру хранения и оказались в Горьком.

Я смутно помню город - через неделю мы уехали, а эти дни собирались, ночевали по разным домам, в студенческом общежитии, еще где-то. Был конец июля, первые дни августа. Горький был взбудоражен, начинались бомбежки, поток эвакуированных прокатывался через город и, взяв штурмом поезда, катил дальше на восток; на запад шли поезда с мобилизованны-ми; в университете, где мы с сестрой все время торчали, было пусто, гулял сквознячок, сестра и ее подружки отоваривали продовольственные карточки, мне это было в новинку, а они привыкли, в Горьком, или, как все там говорили, - в Нижнем, всегда с продуктами было худо, очереди даже за хлебом. И все были подружки, подружки, меня они уже стеснялись, а сестра хотела устроить меня в своей комнате в общежитии; и разговоры про ребят - они все уже на фронте.

Сестра еще до войны получила направление на Алтай, в степные районы, в сельскую школу, для нее пока ничего не изменилось, она все равно должна была туда ехать, но как раз в июне начались госэкзамены, их она уже не сдала, провалила - не до того: была влюблена, быть может, впервые, он уходил на фронт, она тоже писала заявления, ее не брали - какие там госэкзамены!

Я помню, поезд шел мостом через Волгу, все смотрели в окна, прощались, все-таки они оставляли здесь целую жизнь, юность, дальше неизвестно что, несчастье вокруг приобретало характер катастрофы. Но я этого не понимал, просто пока что моя жизнь стала совсем иной, вокруг замелькали люди, их имена я не успевал запоминать, но входил в самые разные, а порой и непростые, близкие отношения, и само это разнообразие казалось поразительным.

У Толстого в "Отрочестве" есть рассуждение о том, что такого рода "отроческое прозрение" наступает однажды, вдруг. Так вот Николеньке Иртеневу во время "поездки на долгих" пришла в голову ясная мысль, что не только его семейство живет на свете, что не все интересы множества людей вертятся вокруг него и его близких - существует другая жизнь людей, не имеющих о них ни малейшего представления. Он глядит из экипажа на деревни и города, мимо которых они проезжают: мужики, бабы, лавочники, детишки, они не только им - проезжающим - не кланяются, но на них даже не смотрят. И он думает: что же их может занимать, если они о нас и не думают? Толстой утверждает, что хоть он, без сомнения, и прежде все это знал, но не сознавал, не чувствовал.

Тогда в Горьком, а потом в поезде в Сибирь, со мной произошло нечто похожее или попросту - то же самое. Я тоже прекрасно знал к тому времени, что, помимо нас, у людей, мне встречавшихся, своя жизнь и заботы, но, видимо, знал, не сознавая, не чувствуя. А это не одно и то же.

Это великое человеческое разнообразие, особость каждой жизни поражали меня еще очень долго, и, помню, много лет спустя, когда я работал в газете, на Сахалине, конкретно сталкиваясь со всякого рода разнообразием источником, так сказать, недисциплинированности и различных отклонений от нормы, оно меня на первых порах ставило в тупик. Казалось странным, что люди хитрят, друг друга обманывают и вообще имеют собственный интерес. Насколько проще было бы иметь дело с чем-то однородным, хотя бы в отношении к своему делу! Странное это было укоренившееся, наивно-романтическое представление о человеческом примитиве, как одной из важнейших добродетелей...