Орангутан и Ваучер (сборник)

– Да ладно, будет тебе свечу искать, – с дрожью в голосе сказал Никодим и, совсем не видя Нинку, но чувствуя ее дыхание, заговорил еще яростней: – Утром третьего дня еду с делянки к пилораме… Везу тридцать два хлыста отбор ной сосны. Вижу – изгороди от мороза толстым инеем покрылись, ото всех изб дым столбом валит, а у одной избы как будто люди вымерли. Перед крыльцом здоровущий сугроб, а за сугробом ногой не отуплено. И тут словно шилом внутри кольнуло, вспомнил, что бабушка здесь жила, очень славная бабушка! Даже имя ее вспомнил, Дора Степановна. Остановил я трактор, кое-как по крыльцу пробрался, стучусь. Кругом тишина до самого леса, только бревна избы от мороза бухают. Ну, прямо как выстрелы… Постучался минут пять – никто не откликается. Вернулся обратно к трактору и вдруг вижу: бабушка, словно привидение, на крыльцо вышла, руку протягивает, а в руке у нее трешник. «Спаси, – говорит, – детушка, околеваю… Продай хоть одну дровинку…» Прошел я за ней в избу – и сердце под лопаткой заныло. Чугунок на печке стоит, а в нем лед до самого дна.

«Собралась к бригадиру наведаться, – говорит мне Дора Степановна, – насчет дров выяснить, а на меня хворь напала… Лежу, – говорит, – и думаю: ежели никто не приворотится в избу, так и окочурюсь… А ведь я заявление на дрова еще два месяца назад писала, еще тепло было. Где оно, мое заявление? Может, тоже от холода околело?»

Тут я не выдержал, чуть кулаком дверь не вышиб, выскочил во двор, на лил в канистру солярки – и к русской печке.

«Щас, – говорю, – бабушка, хоть минут пять еще поживи…»

Насобирал в горнице махров всяких, тряпичной ветоши, бросил в жаровню и солярки туда плеснул.

«Где, – говорю, – сирота онежская, у тебя ручная пилка лежит?»

Степановна расплакалась, но пилку под кроватью рукой шарит… Напилил я вершинника, чурок двадцать, в избу занес и печку разжег…

«Вот, – говорю, – дрова. Остальные во дворе, а деньги спрячь…»

Никодим Кряжев замолчал, и руки Нинки Расстегаевой неожиданно потянулись к нему.

– Вот где ты был, глухарушко… А я тебя целый день про ждала…

– И бригадир меня тоже целый день прождал! Подъезжаю к пилораме, а он за полкилометра кулаком грозит. «Где хлысты? – спрашивает. – Только не темни! Не советую… Потому как за моей спиной районный прокурор стоит. Врать начнешь – упекем!»

А за что меня упекать, Нинка, за что?! И тут прокурор, и правда, из-за спины его появляется, важный такой, напыжился и пробурчал: «Вы что, товарищ Кряжев, законов не знаете? Да-да, законов?! О расхищении государственных ценностей?»

– А ты что? – растерянно спросила Нинка.

– Я, – говорю, – товарищ бизнес-прокурор, не меньше вашего законы знаю…

– Так и сказал?! – ахнула Нинка.

– Ну да, а еще добавил, что в такое время, которое щас наступило, все законы должны на пользу человеку оборачиваться… и читать их надо другими глазами – не бюрокрачьими. Этот закон для меня нынче главный… от него не отступлюсь. Не то все от стужи окочуримся…

– Так и сказал? – ахнула Нинка.

– Так и сказал, – задумчиво, видно размышляя о чем-то другом, ответил Никодим.

– Смелый ты, – неожиданно усмехнулась Нинка, – не от этой ли смелости ты по ночам трактор вместе с Петькой гоняешь?

– От нее, – сквозь зубы ответил Никодим, – потому как мой закон прокурору не по душе пришелся. Сосну, говорит, на место верните, иначе – срок и штраф за разбазаренный лес. А заявление-то бабкино на дрова два месяца в правлении валяется! Кто за это штраф заплатит? Тогда я к директору, а он только плечами пожимает. «Попался, – говорит, – Никодим. Завтра же забирай трактор и в лес езжай – пили, трелюй, корзай, пока на штраф не отработаешь, двое суток даю. И чтоб деньги в нашей кассе были».

– Эх ты, горе мое, – вздохнула Нинка. – С этого и начинать надо было. Вот до чего молчанка-то доводит, в законах как Бог разбираешься, а денег попросить – язык отсох.

Нинка на ощупь зажгла керосиновую лампу и, достав деньги, бережно положила на стол.

– Остальные я приберегу на нашу свадьбу, – с улыбкой сказала она и почему-то расплакалась.

В тот же день Никодим Кряжев заплатил штраф, а к Степановне с тех пор зачастили трактористы. Нет-нет, да и подбросят хлыста два-три. Конечно, не строевого леса, а разного. А тут еще кто-то с овечьей шерстью придумал к ней наведываться. Привезут дров, а с ними пряжи прихватят. Свяжи, мол, бабушка, носки: она и при деле, и людям, понимает, нужна. «Родненькие, как там Никодимушка поживает?» – спрашивает заезжих трактористов, а те, как сговорившись, помолчат, а потом – кто с улыбкой, а кто и всерьез – отвечают: «Отлично, бабушка… А че ему?! Он ведь у нас теперь не просто Глухарь, а Глухарь-законодатель».

Чокера

– Ну, Калинкин, крепко ты нас выручил! Эх, да что рассусоливать! Садись к столу, на самое почетное место… Я тебя не только медвежатиной угощу, но и сметаной неразбавленной, прямо с маслобойки. Добрый ты человек. Руки-то с мылом помыл?