Орангутан и Ваучер (сборник)

– Я свое отмолотил, – твердо сказал Степан. – Вот ты ворчишь все, подковыриваешь, а я дело до конца довел… Ни одного ентервента здесь не оставил. Да меня на всем земном шаре помнют… И в Англии, и в Америке, и в Германии…

– В Германии тя помнят. Через них и хромой…

– Да если бы не нога, я бы до Тихого океана дошел. И Колчаку бы досталось… Я и теперь по ночам лежу и думаю, что бы такое сотворить. – Дед задумался. – Вот что, мать, ты щас до сельсовета сходи!

– Ступанушко, ты что, спятил? – заволновалась старуха. – Поздно уж! Ночь за окном, вьюга, волки!

– Ступай, ступай, Лукьяновна. Больно перед смертью узнать хотца, дадут орден али нет…

Лукьяновна набросила тулуп, нырнула в катанки выше колен, толкнула дверь. Дверь не поддалась.

– Ух ты! Заперты!

Степан сердито проковылял за дверь и стукнул ее, словно шашкой рубанул.

– Заперта! Снаружи заперта, как тюрьма! Неужто Пронька запер?! Сдурел, что ли!

Он подошел к окну, и глаза его вспыхнули блеском, который смолоду не могла забыть Лукьяновна. Точно такие глаза Степана снились ей в военные годы – дерзкие, воспаленные.

– В окна стучать придется. Чай, добрые люди откроют.

Старик устало опустился на лавку, обхватил голову обеими руками. Лукьяновна подсела, обняла его.

– Но почто же нас заперли, за что?

Степан поднялся с лавки и, подойдя к низкому избяному оконцу, застыл в недоумении.

– Понял я, за что нас заперли… Я хоть и не умер пока што, но уже мертвец… мертвец я!

– Как так?! – Лукьяновна перекрестилась.

– Очень просто. Телом жив, а в остальном меня нет, нет, нет…

Старик подошел к окну, одним рывком выдавил ветхие рамы во двор. Затем высунулся из проема и, жадно глотая морозный воздух, закричал:

– Люди! Вы думаете, я умер? Многие так думали! И в Первую мировую, и в гражданскую, и в Отечественную, а я вот живой и все чую! – Ветер обжигал лицо, слезил глаза, но Степан не замечал этого. – А раз живой, то обязан сказать всю правду! Подлецы-то у нас не переводятся! Втерлись, гады, в доверие и живут как на курорте… Прошлой ночью самолично видал, как фермер пилил государственный лес, чокеровал да в свой двор затаранил, безо всякого на то разрешения. Многие так рассуждают: войны нет, и слава богу! Но ведь есть такие, что поедом друг дружку едят: соседей, односельчан! Когда же это кончится? Ведь мы же вокруг Луны навострились летать! В океяны до самого дна ныряем, а ради места тепленького или наживы смерти ближнего рады… и такое не только у нас, повсюду… А ведь мы молчим!

Поначалу Лукьяновна боялась подойти к разгоряченному деду, но, когда голос его ослаб, осторожно взяла старика за руку и кое-как оттащила от окна.

– Степа! Степушка! Видно, ради правды ты и в окно можешь вылезть. И откуда у тя такая ненависть к подлецам? Всю жизнь на них ухлопал.

– Да, баушка… – Старик снова подошел к проему в стене, замер, прислушался. – Вот и щас, ты ничего не слышишь? – вдруг спросил он.

Лукьяновна притихла.

– Нет, Степан, а че?

– А я вот все слышу: и как вьюга на земле бродит, и как начальство не спит… Тихо! Ветер-то в нашу сторону дует… Никак фермер опять лес воровать поехал…

– Тебе-то че? Он хоть маленький, да бизнесмен. Не вмешивайся, Степа!

– Как это не вмешивайся?!

Степан торопливо надел полушубок, нахлобучил на затылок фронтовую шапку-ушанку, достал из сундука одноствольный дробовик и перелез во двор.

Лукьяновна не успела его окликнуть из-за нахлынувших слез.

Дело шло к весне. Ночи были уже теплыми.

Степан был уверен, что трактор, шум которого он услышал из избы, прошел не по зимней дороге, а напрямик, по снежному насту, через редкий ельник.

– Нет, я не умер ешо, – твердил старик сам себе. – Хотя и в рудной избе родился, а расхитителей добра государственного за версту чую… Я еще – будь-будь!

Ему казалось, что трактор тарахтит где-то рядом, но он прошел больше двух километров, а шум не приближался.

Тогда Степан круто свернул к зимней дороге.

«Так будет надежнее, – решил он. – Потому как в темноте идти по ельнику трудно». Он прошел еще километра два, но шум трактора оставался по-прежнему далеко. Степан даже и не заметил, как рокот его сначала ослаб, а потом и совсем прекратился. С этой минуты в лесу наступила такая тишина, что старик вдруг услышал, как бьется его сердце.

Четко стучало оно, ровно, хотя во всем теле чувствовалось напряжение.

«Пока сердце стучит, мимо подлости не пройду… – сказал самому себе Степан и стал прислушиваться, только теперь не к стуку своего сердца, а к еле доносимым откуда-то голосам людей. – Может, они уже лес чокеруют, – решил он, – потому и притихли. Но зачем в такую лютую стужу глушить мотор?»

Уже на рассвете он увидел Тимофея – фермера. Он был не один, у трактора крутился парень лет двадцати, в коротком дубленом полушубке, по которому Степан сразу узнал сына хозяина фермы.

Старик хотел спрятаться и понаблюдать за ними, но, подумав, снял ружье с предохранителя, уверенно подошел ближе и крикнул:

– Здравствуйте, товарищи начальники!

– Здравствуйте, Степан Иванович, – отозвался хозяин и, помолчав, ехидно добавил: – Никак на охоту собрались?