Оранжерея

«Но, позвольте, ведь ее бабка была, кажется, фрейлиной при дворе болгарского царя Ферди­нанда?»

«Так ведь двоюродная, двоюродная...»

Он редко видел Нечета оттого, что тот, раз­бирая старинные рукописи и карты, днями кор­пел над своими учеными изысканиями. Об этом труде среди запредельских историков и писате­лей уже целый год ходили самые почтительные слухи, стороной достигавшие и Матвея. Книга обе­щала стать чем-то совершенно особенным и бес­примерным — как по охвату материала, так и по пышности слога, чудесным радужным сплавом вы­мысла, необъятной эрудиции и изящной словес­ности. О целом судили по нескольким блестящим очеркам Нечета, напечатанным в разное время в «Телескопе» с припиской: «Главы из книги». Гово­рили, что Нечет взялся за решение задачи небы­валой сложности, что он создает новый жанр и литературный язык, в котором, как написал один из островных критиков, «этика вырастает из поэ­тики», что он переписывает всю историю Евро­пы, налагая одна на другую прозрачными слоями философские и богословские системы, что к книге будут приложены глоссарий и карта местности, без которых ее невозможно будет понять, и т.д. И хотя никто ничего толком не знал об этой книге (даже Андрей Сумеркин, школьный друг Нечета), поскольку работа держалась князем в строгой тай­не, о ней судачили много и горячо, заочно укла­дывая ее в пропрустово ложе большого романа, а иные доходили до того, что принимались об­суждать последствия ее публикации, и кто будет переводить ее на английский, а кто на француз­ский, и даже какую именно премию она возь­мет — Луки Петровича или «Веху».

Задним числом вспоминая свое благоговение перед Нечетом, Матвей с кощунственным холод­ком в животе тихо спрашивал себя, а не была ли его любовь к Розе только неосознанным побоч­ным следствием его жгучего любопытства к ее отцу, к его миру, его трудам и дням, его близким, к его привычкам? Как-то проходя мимо кабинета Нечета, Матвей в щель приотворенной двери уви­дел его за работой: стоя у книжного шкафа, Марк рассматривал среднего формата гравюру или ли­тографию (Матвей не успел разглядеть), держа на­готове в левой руке увеличительную линзу на длинной ручке, а в правой — пухлый том с ве­ером разноцветных закладок Его профиль с за­пущенной полуседой шевелюрой имел разитель­ное сходство с Шопеном на портрете Делакруа — обаятельно-постаревшим и умудренным Шопе­ном с трагической складкой над переносицей. От неплотно прикрытых штор падал косой луч света на наборный паркет, множивший до бесконечно­сти один и тот же рисунок рыцарский щит со сти­лизованной белой розой и парусник в волнах. Лицо Нечета отражало сложные чувства, какие испы­тывает увлеченный исследователь в ту минуту, ко­гда он застигнут врасплох неожиданной и замеча­тельной догадкой: смесь умиления и надменности. Его бывшую жену, красавицу Томилину, Мат­вей видел лишь на фотографиях в комнате Розы: обнаженные плечи, шляпа, безупречный очерк ли­ца, парасоль, морской фон с белой яхтой на рей­де. У нее была та же улыбка, что и у Розы, — ме­ланхоличная, яркогубая, в остальном же, как Роза горячо уверяла Матвея, она нисколько не похо­дила на свою матушку, по виду южанку с неужив­чивым и вскидчивым норовом. В быту Ксения То­милина была непригодна, в постели неугомонна, в ярости неистова. Писательские заботы мужа ка­зались ей приятным развлечением, позволявшим ему бывать в свете и, когда вздумается, уединяться в своем кабинете. Семейная жизнь, с ее каждо­дневными тревогами и однообразными хлопота­ми, показалась ей незаслуженным, жестоким на­казанием, и когда Розочке только-только испол­нилось три года, она оставила Нечета — сначала на лето (Равенна, Флоренция, Рим), затем на пол­года (Милан, Ницца, Лондон, Париж), а затем и навсегда. Марк взял в дом смирную девицу с Даль­него острова — нянчиться с дочкой и готовить ему обеды. Ее-то, эту случайную Тамару, Роза и называла мамой в свою бутонную пору (как она рассказывала однажды вечером Матвею, у себя в комнате, забравшись с ногами в кресло), хотя где-то глубоко, в сущих сумерках души, тепли­лось воспоминание о других руках, поднимавших и прижимавших, о каком-то гнутом, блестящем, безумно притягательном предмете, сверкавшем с недосягаемой высоты серванта и принадлежавшем этим рукам — быть может, браслет или ча­сы, — начинавшем вдруг мерцать в начальных заимках памяти. Когда же девочке исполнилось шесть лет и мамаша нежданно-негаданно нагря­нула в Запредельск, одно-единственное слово, ска­занное ею (а встреча проходила в пустоватой гос­тиной под надзором хмурого Нечета), вернее, да­же одна только интонация этого слова (угрюмая дочка-босоножка сидела на диване, нащупывая в тугой щели между тюфяками связку ключей, с по­недельника объявленную потерянной), тягучая та­кая — «деточка», на выдохе — «деточка», вызвала сразу смутную уйму воспоминаний, едва ли бы вообще когда-либо воскресших, не скажи эта не­знакомая красивая женщина этого слова: «деточка». Обе рыдали. Марк, подняв бровь, наливал в ста­кан утешительно шипевший нарзан.