Оранжерея

—  Ох, что ты. Бывает куда хуже, — энергичес­ки жуя, отвечал Блик — Я ведь теперь на трех креслах одной задницей сижу. Бывает, что ни ми­нуты покоя, хоть судно подставляй... Как ты меня давеча на коллегии назвал, Ногайцев? — Блик с ус­мешкой повернулся к своему помощнику. — Премногозанятым?

Ногайцев поспешно проглотил едомое, про­чистил горло и с видимым удовольствием, раска­тывая «р», продекламировал неожиданно низким

ГОЛОСОМ:

—  Превысокомногорассмсорительсгауюцщм-с

—  Ха-ха! Слыхал, Матвейка? Высокомного... За­помнил же, шельмец. И где ты эту дрянь вычитал, Ногайцев?

—  В газете-с. В «Ведомостях», — осклабив­шись, ответил довольный помощник — Тридцать пять букв.

—  Значит, велю закрыть, чтоб всякую дрянь не печатали. Тридцать пять букв. Ведь это даже не по-русски. Развысокомного... вот ведь дрянь, — по­вторил Блик, смакуя слово. В ту же минуту на его лице появилось невинное выражение, и он, сме­нив тон, как бы между прочим спросил помощни­ка: — Кстати, Ногайцев, скажи-ка, а что Шевалдышев? Опять сегодня не явился на репетицию?

Заметив особую интонацию, с какой был задан этот вопрос, Ногайцев вдруг преобразился. Выйдя на середину комнаты, он стал руки по швам, как на смотре, согнул спину и втянул шею. Несвежее лицо его изобразило что-то вроде скорбного по­добострастия.

НОГАЙЦЕВ (тяжело вздыхая, с новыми скри­пучими нотками в голосе). Они никак не могут-с.

БЛИК (с напускной строгостью, сдвинув ред­кие брови). Что значит не могут? Немедленно свя­житесь с ним и узнайте, в чем дело.

НОГАЙЦЕВ (все так же удрученно). Боюсь, связаться с ним будет затруднительно. Тем более немедленно...

БЛИК Безобразие. Сколько можно пропускать... Ему ж купца Ящикова играть через неделю... Что он вообще себе думает?

НОГАЙЦЕВ. Боюсь, свою роль они уже сыгра­ли. На театре жизни.

БЛИК (жуя бутерброд и глотая чай). Что вы все загадками... Что это значит?

НОГАЙЦЕВ (вновь шумно вздыхает и заводит глаза к люстре). Шеваддышев, прости, Господи, его грешную душу, третьего дня преставился.

БЛИК (очень натурально изумляется и от­кладывает укушенный бутерброд). Да ну! Врешь, поди?

НОГАЙЦЕВ. Увы, Александр Илларионович.

БЛИК (скороговоркой). Как же так, я ж его, по­стой-ка, да, на прошлой неделе встретил у мини­стра Внешних разногласий. Был он несколько бледнее обычного, ну, как всегда, вял, немногосло­вен, но ничего особенного... Почему фазу не до­ложили?

НОГАЙЦЕВ. Виноват, Александр Илларионо­вич. Сам только днесь прознал.

БЛИК Да, история... Чем же он страдал?

Ногайцев изображает на своем желтом лице трагиче­скую мину, которая выражается в том, что он сильно морщит нос и выпячивает губы.

НОГАЙЦЕВ. Говорят, он умер от расширения венозной жилы в животе (слегка раскачиваясь, нараспев начинает он все тем же неприятным поскрипывающим голосом), а это произошло от почечуя, или геморроя, и появления уже затем каменной болезни, образовавшейся вследствие долгого сидения за кабинетным и тральным сто­лами. Два года-де он с этим носился уже и всякую минуту пребывал в опасности умереть. Смерть по­жаловала к нему без доклада. (Блик подмигивает Матвею и шепчет: «Он тоже играет в спек­такле. Видишь, как импровизирует? Большой талант») Вставши утром, он начал одеваться и, когда нагнулся, чтобы надеть сапог, вдруг упал без памяти. Когда мне сказали, слезы брызнули у меня из глаз, ведь какой был начальник, и не старый еще.

Ногайцев замолкает и опускает плешивеющую голову. В узких татарских глазах его блестят слезы.

(Занавес.)

—  Ну вот, браво, Вианор Кондратьевич! Те­перь просто отлично! — выдержав положенную паузу, хлопнул в ладони Блик. — Просто и гени­ально. Особенно хорошо удалось это сочетание служебной почтительности с искренним челове­ческим состраданием. Вы, Ногайцев, знаете кто? Мочалов наших дней! Так и играйте своего Чекушина: надрывисто, но без соплей. Это, собственно, совсем несложная роль: нечто среднее между сип­лым гоголевским Осипом и старым добрым «ре­зонером» французской комедии. А, что скажешь, Матвей? Здорово мы тебя разыграли?

Матвей пожал плечами и ничего не сказал. Он мрачно рассматривал крупную перловую бородав­ку на щеке «щастливого» и смущенного Ногайцева. Трагедия Запредельска оборачивалась фарсом.

—  Эх, не любишь ты театра, Матвеюшка, не любишь. И добрую шутку не ценишь. Жаль.

—  А я вот что иной раз думаю, Александр Ил­ларионович, — обычным своим голосом сказал Ногайцев, вольно прохаживаясь по комнате с ка­ким-то неожиданным, мечтательным выражени­ем на сильно поношенном лице. — Не пойти ли мне действительно в актеры. Люблю сцену, зна­ете ли. Отпустите?