Орбека. Дитя Старого Города

– Прошу прощения, профессор; я думаю, что мы в таком исключительном положении. Долгое страдание настраивает народ, тогда как фанатизм организует единичных людей. Известно, что человек может выстрадать и сделать в этом особенном состоянии, в каком, например, были парижане, действующие порывисто, при диаконе Пари, ведь также измученный народ может совершить чудеса в неизвестных делах.

– Лучше бы, однако, не пускаться на чудеса, – сказал Чапинский, – говори, что намечается и как? Хочешь от меня, вижу, отделаться лишь бы чем.

Как раз в минуты, когда этот настойчиво брошенный вопрос отбился от ушей Франка, дверь медленно отворилась и вошёл пан Эдвард, которого утром они встретили в Саксонском саду; одетый так же как прежде, но уже под вечер иначе убранный.

Это был довольно богатый молодой человек, живущий в Варшаве в видах какой-то служебной карьеры, временно был занят в бюро Кредитного и Земледельческого Общества и свободное от небольшой работы время проводил в поисках настоящей любви, о которой мечтал, чувствуя, что рождён для неё. Поскольку имел физиономию куклы после парикмахерской и сердце (казалось ему) очень нежное. На самом деле пан Эдвард прежде всего искал высшие общества, пролезал в более значительные дома, гонялся за панскими связями и мнил себя выше обычного света и улицы, о которых обычно привык говорить с чувством благородного возмущения или сожаления; но, убедившись, что в салонах любовь найти слишком трудно, он гонялся за ней в косвенных сферax. Пан Чапинский был некогда его учителем; Анна казалась ему лёгкой добычей при его внутренних и внешних качествах. Дело у него, однако, вовсе не шло; но начинания всегда трудны и Эдварда это не оттолкнуло. Профессор благожелательно на него смотрел, потому что знал положение и состояние родителей, а, несмотря на то, что Анны выдать не желал, такая для неё партия казалась ему подходящей.

– Хотя девушка стоит чего-то лучшего, – говорил он про себя, – но в настоящее глупое время с трудом и такую куклу можно взять. Если бы хорошо провести, это бы сложилось.

Поддерживаемый отцовской любезностью, Эдвард бывал в их доме. Сегодняшняя утренняя встреча и довольно невежливая отповедь, данная ему при Франке, вместо того чтобы его оттолкнуть, задели за живое. У него было желание отомстить Анне, и он специально пришёл вечером. Застав Франка, которого увидеть тут не надеялся, он как-то немного смешался; эта смелая физиономия художника мешала ему, но профессор принял его хорошо и это пана Эдварда поставило на ноги. Он сел, держа в зубах свою тросточку, рядом с профессором и приветствовал входящую Анну почти издевательской улыбкой. Мурашки пробежали по бедной девушке, потому что испугалась, как бы из мести он не вспомнил при отце об утренней встрече.

– Мы как раз тут говорили о сегодняшних событиях, о тех похоронах, – сказал Чапинский, всматриваясь в прибывшего, который нахмурился и застыл.

В тогдашнем Земледельческом Обществе, хотя оживлённом самыми лучшими желаниями для родины, царило убеждение в необходимости задержать рождающееся движение, в его нелепости. Пан Эдвард, который хотел также походить на статиста, видящего вещи с высшего положения, хвастался пренебрежением к тем (как их называл) детским выходкам. Он был убеждён, что профессор разделял его мнение, как человек опытный; с другой стороны он предчувствовал по мине и физиономии Франка, в котором чувствовал соперника, что, должно быть, он относился к горячим… поэтому ему было срочно выступить со своей теорией.

– Всё это, – прервал он, – ни к чему не приведёт… только к бесполезным жертвам, напрасной трате времени и пустому баламутству умов.

Чапинский не рад был прекословить своему фавориту, но имел свидетелем Франка, с которым только что говорил; должен был быть логичным и стоять при своём. Он сильно покраснел и посмотрел на пана Эдварда.

– Что вы говорите? – сказал он. – Народ должен навсегда остаться немощным в этих всё более тесных оковах?

– Но, прошу вас, профессор, – прервал Эдвард, – этих оков мы не сбросим демонстрациями, увеличивающими только жертвы.

Франек гневался и краснел.

– К этим жертвам вы наверняка принадлежать не будете! – сказал он яростно, влезая в разговор. – Зачем жалеть тех, что идут охотно и зная, что делают?

Эдвард, который научился подражать глубокому выражению урядника Общества, сделал презрительную мину, как человек, который не желает даже разговаривать со слабейшим.

– Это всё уличная болтовня, – сказал он, – болтовня, которой мы наслушались вдоволь… – и он с состраданием зажал губы.