Орбека. Дитя Старого Города

– Я ручаюсь за него, как за себя, – добавил он громко. – Будьте спокойны, дай Бог нам только больше таких!

– Славу Иисусу Христу! – отозвался светлый и весёлый голос в дверях и показалась бритая голова бернардинца, круглое лицо, светящееся, румяное, улыбчивое.

– Ха! Брат! – воскликнуло несколько голосов. – Во веки веков! Во веки веков! Как поживете?

– Добрый вечер!

– Здоров ли, отец? – и молодые начали его обступать, выкрикивая.

Отец Серафин, небольшого роста, но крепкий, смотрел на собравшихся и его лицо ещё светлей прояснилось.

– Ха! Что это тут за великая рада… синедрион какой-то… Ха! А вы позвали на помощь Святого Духа? А без Бога ничего, а без Пресвятой Богородицы, королевы неба и земли, и Короны Польской ни шагу! Ха? А помните вы о том?

– Когда между нами, отец, – отозвался кто-то сбоку, – есть и пара лютеран, и пара евреев неверных.

– О, тогда мы их сразу обратим вот этим! – добавил ксендз, поднимая поясок с большими узлами. – Это средство испробовано на отщепенцах, двадцать пять ударов по заду и католик готов, даже Катихизис угадает, не уча его. Ну, ну. Но что там у вас слышно? – прибавил он.

– Всё хорошо, – сказал один, – русские, обеспокоенные похоронами Совинской, повесили носы… а мы наши вверх.

– Вот и она, достойная женщина, была, по-видимому, кальвинисткой или лютеранкой, – проговорил ксендз. – Как жаль! За ней бы бернардинцы пошли и погребение выглядело бы куда как торжественней! Говорите, что хотите, ни один протестантский доктор не говорит так проповеди, как кто-нибудь из нас её у могилы произносил… от сердца! Ха! А вы были, я слышал, сразу и на могиле генерала. А, фигляры! Чтобы с Москвой шутку сыграть!

И он начал смеяться, взявшись за бока.

– Ха! И с авантюрой! – прервал кто-то. – Мы победили двоих хромых инвалидов, что от нас защищали доступ к саду, и нагнали страха попу, что хотел их важностью своей бороды поддержать.

– Вот это хорошо! Хорошо! – засмеялся бернардинец. – Пусть всё-таки почувствуют, что мы ещё не померли. А всегда с Богом и no-Божьему, дорогие дети! И с молитвой на устах; потому что только во имя религии мы уважаем народ, а без народа не сделаете ничего.

– Это мы знаем! – сказал Млот. – И без вас также ничего не будет, дорогой ксендз.

– Что касается нас, – отпарировал, оглядываясь, отец Серафин, – я скажу вам на ухо, но на ушко: рясы бедной братии, сутаны бедных викариев, деревенский клир будут с родиной и с вами, и с народом; что касается нашей толстенькой аристократии, отъевшейся на добрых доходах с церковных земель, развалившихся на канонической лавке, реверендиссимусов, учёных теологов, которые за границей в космополитов под предлогом ортодоксии выучились, а от всякой свободы духа убегают, как дьявол от святой воды… на этих лучше не рассчитывайте.

– И без этих мы также обойдёмся! – воскликнул Млот.

– Мы, простачки, – докончил отец Серафин, – верим и чувствуем согласно словам Христа; они, мудрейшие, самого Христа берут на пытки, чтобы из Его слов вытянуть то, что им нужно; и говорят, что имеют право из поучений Его шить, что им нравится. Поэтому используют свою мудрость также против Польши, если им будет с тем удобней для получения бенефицей, прелатур, и доброго согласия с Москвой, которая наличными платит за совесть. Но цыц! Потому что, если меня кто услышит, загнали бы только беднягу, клеху, в мышиную нору. Благослови вас Бог! А я retro, потому что не имею времени… и с Духом Божьим, и под опекой Марии, Матери Его… на веки веков… Amen.

Говоря это, он смиренно поклонился и ускользнул, а молодые также начинали расходиться с повеселевшими лицами… некоторый лучик надежды светился тогда почти для всех.

Только Сибиряк встал нахмуренный, смотрел на них долго и, надев шапку, медленно вышел, может, более грустный, чем пришёл.

* * *

Профессор Чапинский, отец Анны, принадлежал к тем людям, которым кажется, что мир только для того создан, чтобы они над ним могли насмехаться и издеваться. Вся его жизнь проходила в жалобах и горькой критике людей и их дел; в каждой вещи он усматривал кривую сторону легче всего и только её мог разглядеть. Когда его жизнь не обеспечивала матриалом для возмущения, тогда он гневался на окружающих, на себя, или молчал, кислый. Нужно было очень привыкнуть к старику, чтобы с ним выжить, потому что самый весёлый человек чувствовал себя вконец пришибленным этим язвительным нравом, не прощающим никогда и никому.