Орбека. Дитя Старого Города

– А знаешь ты, как я люблю? – сказал с некоторой гордостью Франек. – Мы давно распрощались с счастьем грёз. Она обещала мне приходить на мою могилу, ежели у меня будет могила, а замуж никогда не выходить, или последовать за мной в Сибирь… или лечь рядом со мной, если будет можно. Ты её не знаешь, это сердце золотое! Это душа польская! Я ей поклялся умереть с её именем на устах. Вот наши обеты… Но бедная мать моя, она, пожалуй, этого не переживёт.

– Почему, чёрт подери, ты делаешь себя заранее мучеником? – прервал Млот. – Слушай, и у меня есть отец, есть мать, святая и достойная, и любящая меня, но… как любят младшего ребёнка, это достаточно сказать… и я, может, также люблю какую-нибудь мартышку, но на пароль: "Родина!" я, солдат, становлюсь в шеренгу и иду, хоть знаю, хоть чувствую, хоть уверен, что погибну.

Они пожали друг другу руки.

– Ты знаешь, – ответил тише Франек, – и я в этом уверен; есть предчувствия, которые не обманывают.

– А поэтому нечего уже и говорить! – воскликнул Млот, улыбаясь. – Пойдём хоруговки готовить, и весело! И энергично взойдём, как достойное солнце в розовых облаках!

На часах било двенадцать, когда потихоньку эта горстка, окончив работу, незаметно расплылась в разные стороны Старого Города.

* * *

Вечер был хмурый и туманный, лампы едва бледно освещали ближайшие предметы; в сумраке в окнах Дворца Наместника засветился первый этаж – залы, в которых заседало Земледельческое Общество, спешно желающее закончить свои совещания.

В городе царило какое-то необычное оживление, хоть на первый взгляд ничего чрезвычайного не происходило; на улице прохожие передавали друг другу на ухо как бы тайный пароль: "На Старый Город!" Со всех сторон по тесным улочкам стекался народ, особенно молодёжь, челядь, женщины к улицам Св. Яна и Долгой, к пуалинскому костёлу.

Но по мере того как сосредотачивались кучки, спокойно стоящие в каком-то немом ожидании, и русская гвардия, полиция, жандармы начали пробуждаться, заглядывать, проталкиваться. Тут и там пролетал конный посланец… пробегали кучки солдат, не в состоянии протиснуться через скопившихся людей, не смея ещё на них броситься.

Какое-то время в молчании оглядывались, шептались, ждали… А среди этих скопившихся масс пробивался кто-то младший, как бы с приказом, запыхавшийся, разгорячённый, и перед ним все расступались. Во всех верхних окнах высоких старых каменичек Старого Города горел свет, было полно набившихся голов любопытных.

Толпа была такая густая, что, кажется, брошенная сверху булавка не упала бы на брусчатку, собравшиеся всё прибывали, двинуться было невозможно, а давка увеличивалась с каждой минутой.

Вдруг со стороны паулинского костёла показались факелы, послышался шум и крики, множество хоругвей с орлами, с Погоней, только некоторые с национальными цветами, мелкие, украденные из-под носа русских, мелькнули над головами, несколько больших предшествовало; когда над толпой начали развеваться белая польская птица свободы и радости, доблестная Погонь литвинов, изо всех уст послышался радостный, как бы пророческий крик неописуемого счастья. И в это безумие примешались не одна слеза, не один плач. В середине густых отрядов шли люди, несущие через Старый Город факелы, хоругви, флаги, присоединяя за собой собранные толпы, казалось, хотят с ними вместе направиться на площадь перед замком. Что-то одновременно вдохновило во всех мысль:

– Ко Дворцу Наместника, к братьям шляхте!

– Да, с этими Орлом и Погоней, чтобы напомнить им, чьи они сыновья!

Но чуть только этот отряд от паулинского костёла двинулся к рынку Старого Города, когда отовсюду увидели обступающие толпы жандармов. Одни занимали дороги, другие на конях направились вброд через это море женщин, детей и старцев, нанося удары и разгоняя. В одну минуту возник шум, крик, неслыханное замешательство… масса безоружных людей заливала эту горсть солдат, мелькающих обнажёнными саблями и напрасно желающих проложить себе дорогу.

Голос какого-то командира вдалеке, проклятия сбиров, крики женщин, неоконченное пение молодёжи, которая начала песнь, бряцанье выбиваемых окон, лязг сабель, которые секли и убивали, слились в шум, страшный и дикий.

Среди этой людской толпы, мечущейся в разные стороны, глазам также трудно было разглядеть что-нибудь более отчётливое. Вылезал на верх жандарм, то снова видны были руки, что его с коня стягивали, факелы пугали коней, сверху домов начали бросаться камнями, горшками, кто что имел; вылетело несколько стульев, слышны были хлопающие двери домов и медленно всякими тропинками, дворами, тайными дорожками расплывающаяся толпа. Только более запальчивые с голыми руками, в темноте сражались ещё с массой, которая опоясывала рынок и старалась его очистить.

Это всё продолжалось недолго, но картина была ужасающей… глухой стон с одной стороны, проклятия с другой; полиция, пытающаяся схватить, жандармы, мечущиеся во все стороны… на брусчатке недогоревшие остатки дымящихся факелов, поломанные хоругви… несколько раздавленных человек, несколько раненых женщин, камни, осколки, полена.