Орбека. Дитя Старого Города

– Слушайте-ка, – воскликнул Млот, подумав. – Раздавленные ноги – это ничего, удар в голову – это мелочь, только очень заметная. Если бы вы мне дали, во что переодеться… Франек так, не перевязанный, до завтра остаться не может; из вас ни один ничем не поможет. Я сюда так бы прислал доктора, что живая душа не заметила бы. Я знаю одного достойного, что носит русский мундир; он скажет им, что тут живёт. Но загвоздка в том, что и мне в руки полиции с этой раной попасть не хочется.

– Оставь в покое! Сядь, сядь, до завтра… ничем не поможем! – шепнула грустно Ендреёва.

– Если б вы меня послушали! – прервал Млот. – Я всё прекрасно сделаю, только вашу шляпу возьму.

– Мою? А это как?

– Я должен переодеться в женщину, тогда меня всё-таки пропустят; усов, слава Богу, нет ещё. Дайте мне лишь бы какую юбку, прошу прощения, платок, салопу, а прежде всего шляпу.

Довольная Ендреёва вскочила.

– И ты бы это сделал? – спросила она, целуя его в окровавленную голову.

– Не сделал бы, но сделаю, и то пока ещё немного горячки есть и злости, усиленной от боя, потому что я знаю свою натуру, знаю, что потом силы убегут от меня. А, – добавил он на ухо, – и мои ботинки полны крови, и нога распухает.

Слёзы старухи побежали из глаз как горох и она медленно его оттолкнула.

– Нет, нет! Это было бы жестоко. А если схватят? Этого быть не может! Не пойдёшь!

Но затем она поглядела на сына и заметила, что лицо его становилось всё бледнее, а на полу лужица застывающей крови убеждала в опасности, потому что увеличивалась. Мальчик держался всей силой души, но каждую минуту какой-то туманный сумрак и белые хлопья проскальзывали перед глазами; его охватил лихорадочный сон.

Млот исчез, кивнув служанке. И он заметил, что срочно нужна была помощь; он подхватил первое женское платье, какое нашёл; смеясь, но дрожа, надел его, а когда поглядел в зеркало, сам себе удивился… так был похож на красивую, немного мужественную и сильную девушку. Такие герои с незаросшими лицами были способны на самые большие жертвы. Деспотизм, как горячий климат, рождает преждевременную зрелость.

Нельзя было освещать лестницу; осторожно открылась дверь и Млот с опухшей ногой в темноте начал спускаться вниз, каждую минуту шипя от боли. Когда наконец с великой болью он дотащился до двери, нашёл её закрытой; сторож, который, дрожа, стоял на часах, не сразу, когда ему заплатили, согласился осторожно её открыть и выпустить на улицу. В трёх шагах стоял солдат, в пяти – пьяный полицейский. Млот миновал первого, а другой схватил его за руку.

– Возвращаюсь домой с работы, – сказал тоненьким голосом молодой человек, – прошу вас!

– А чего шляешься по ночам? Темнота какая! В участок!

Млот, несмотря на опухшую ногу, вырвавшись, был уже в нескольких шагах и пошёл дальше, обходя в свою очередь другого солдата, жандарма, патруль. От всех удалось ему как-то уйти, и исчез в темноте. Ендреёва из окна осенила его святым крестом, реликвиями св. Бонифация, и хоть ночь была тёмная и туманная, глаза матери увидели, что ему удалось пройти.

Когда она вернулась к кровати Франка, нашла его в той же позе, борящегося с сильной болью и непередаваемой слабостью; он тихо постоянно просил воды, но голоса в груди ему не хватало. Поглядев на мать, он немного оживился.

– Где же Млот? – спросил он, потому что уже забыл о его уходе.

– Как это? Но тихо… Достойное ангельское сердце… Проскользнул.

– Но он раненый.

– О! И помятый. Но пошёл.

– О! Что это за сердце! Что за сила!

– Не говори… это тебя мучает. Сожми руку, может, кровь остановится, а Господь Бог пошлёт доктора.

Ночь была поздняя, глухая тишина как после бури, во всём городе какое-то грозное, молчаливое, важное спокойствие. Ендреёва в отчаянье, которое боялась показать, стояла на коленях у образа Божьей Матери, когда через пару часов кто-то осторожно постучал.

– От Млота, – сказали через дверь. – Впускайте!

Открыли и молодой человек в военном мундире вбежал быстро в комнату. Он даже не поздоровался, бросил взгляд только и…

– Воды! Бинтов! – сказал он живо. – Где раненый? Мать спешно опередила его, ведя за собой; доктор вбежал. Когда раненую руку начали развязывать, Франек, несмотря на усилия, чтобы сохранить сознание, упал в обморок. Ендреёва заломила руки, доктор был хмурый и обеспокоенный; вскоре раненого привели в себя и принялись за перевязку.

– Я потеряю руку? – спросил потихоньку мальчик.

– Ну почему же? Нет! Нет! Крови только много ушло, – шепнул доктор. – Мать слушает; когда будут перевязывать, хоть будет болеть, не кричи… с улицы могут тоже услышать. Бог даст, будешь здоров и отомстишь им этой самой рукой; мужества только!

В тишине, среди ночи, тайком, состоялась эта первая перевязка раны; и хотя доктор сказал, что руку не потеряет, глубоко порезанная, она не позволяла надеяться, что к ней вернётся движение.

– Завтра, – сказал он Ендреёвой, когда всё было окончено, – хотя он больной и ослабленный, я бы желал ему отсюда переехать… в Старом Городе будут, наверное, все дома обыскивать; нужно его спрятать.

– Но куда? Как? – воскликнула Ендреёва.

Молчаливый доктор медленно вышел.

* * *