Мне не жалко двадцатого века.Пусть кончается, будь он неладен,Пусть хмелеет, вокзальный калека,От свинцовых своих виноградин.То ли лагерная дискотека,То ли просто бетономешалка --Уж какого бы прочего века,Но двадцатого точно не жалко.Жалко прошлого. Он, невзираяНа обилие выходок пошлых,Нам казался синонимом рая --И уходит в разряд позапрошлых.Я, сосед и почти современник,Словно съехал от старого предка,Что не шлет мне по бедности денег,Да и пишет стеснительно-редко --А ведь прежде была переписка,Всех роднила одна подоплека...Все мы жили сравнительно близко,А теперь разлетелись далёко.Вот и губы кусаю, как отпрыск,Уходя из-под ветхого крова.Вслед мне парой буравчиков острых --Глазки серые графа Толстого:Сдвинув брови, осунувшись даже,С той тоскою, которой не стою,Он стоит в среднерусском пейзажеИ под ручку с графиней Толстою,И кричит нам в погибельной мукеВсею силой прощального взгляда:Ничему вас не выучил, суки,И учил не тому, чему надо!Как студент, что, в Москву переехав,Покидает родные надгробья,Так и вижу -- Тургенев и Чехов,Фет и Гоголь глядят исподлобья,С Щедриным, с Достоевским в обнимку,Все раздоры забыв, разногласья,Отступившие в серую дымкуИ сокрытые там в одночасье,Словно буквы на старой могилеИли знаки на древнем кинжале:Мы любили вас, все же любили,Хоть от худшего не удержали --Да и в силах ли были? ТакиеБури, смерчи и медные трубыПосле нас погуляли в России...Хоть, по крайности, чистите зубы,Мойте руки! И медленно пятясь,Все машу, -- но никак не отпуститЭтот кроткий учительный пафосБесполезных последних напутствий --Словно родственник провинциальныйВ сотый, в тысячный раз повторяетСвой завет, а потомок нахальныйВсе равно кошелек потеряет.А за ними, теряясь, сливаясьС кое-как прорисованным фономИ навеки уже оставаясьВ безнадежном ряду неучтенном, --Машут Вельтманы, Павловы, Гречи,Персонажи контекста и свиты,Обреченные данники речи,Что и в нашем-то веке забыты,И найдется ли в новом столетье,Где варить из развесистой клюквыБудут суп, и второе, и третье --Кто-то, истово верящий в буквы?Льдина тает, финал уже явен,Край неровный волною обгрызен.Только слышно, как стонет ДержавинДа кряхтит паралитик Фонвизин,Будто стиснуты новой плитоюИ скончались второю кончиной, --Отделенный оградой литою,Их не слышит потомок кичливый.А другой, не кичливый потомок,Словно житель Казани, СморгониИли Кинешмы, с парой котомокЕдет, едет в плацкартном вагоне,Вспоминает прощальные взгляды,И стыдится отцовой одежды,И домашние ест маринады,И при этом питает надеждыНа какую-то новую, что ли,Жизнь столичную, в шуме и блеске,Но в припадке мучительной болиВдруг в окно, отводя занавески,Уставляется: тот же пейзажик,Градом битый, ветрами продутый,Но уже не сулящий поблажекИ чужеющий с каждой минутой, --И рыдает на полочке узкой,Над кульками с домашней закуской,Средь чужих безнадежный чужак,Прикусивший зубами пиджак.