Орфей. Часть 1 (СИ)

- Конечно, не спорю, ты уже сделал невозможное. Опередил где-то на полвека - век учёный мир планеты. Но дальше, сынок, ты уж замахнулся на такое...

- Сомневаешься? - повысил голос, рванулся вперёд, словно боднуть собирался, Иван.

- Сомневаюсь.

- Что ж, ты имеешь на это право, как и все прочие.

- А в случае неудачи?

- Это моё дело. Я не собираюсь распинаться перед тобой.

- Не знаю, что ты там себе представляешь в случае неудачи (ты всегда был крайне непрактичен в жизненных делах, как дитя малое), но вот уж враги твои, и учёные, и юристы, плюс моралисты там и всякая ханжеская сволочь во главе со святошами накинутся на тебя дружной сворой. Ты хоть понимаешь, что за свои опыты можешь оказаться за решёткой? На тебя навешают все смертные грехи. Инквизиция тебя бы давно сожгла на костре за богоборчество, но и в наше время не помилуют. Я, собственно, потому и приехал, что тебя надо выручать из петли. Твоё положение незавидное, сынок мой гениальный. Этот мир затравит тебя и проглотит с потрохами, да с большим удовольствием.

- Проглотит - так проглотит. Я стал равнодушен к самому себе. Жаль только, что не удастся дать миру новую Еву.

- Я смотрю: ты так похудел! Тебе бы подлечиться, отдохнуть, развеяться. Давай, поехали вместе в Лос-Анджелес...

- В последние дни удары валятся на меня один за другим. Последний месяц меня просто доконал, - произнёс Иван чуть слышно, будто самому себе, с блуждающим взглядом.

- Что ещё?

- Помнишь то памятное интервью Евы, передачу, посвящённую её жизни, её воспоминаниям, там она сама о себе рассказывает?

Генрих мрачно кивнул.

- Это было ещё до омоложения. Там она печальна. Это её последнее появление на публике. Я уже не помню, в каком контексте, но она говорит там, впервые откровенно и горестно, говорит о предательстве. Не уточняя. Я раньше не догадывался, о ком это она, о каких годах жизни, кто её предал.

- И что?

- А то, что, когда мы с её компаньонкой искали у неё дома платье, в котором её хоронить, перерывали вещи, то случайно нашли вот эту видеозапись. На, смотри! - Иван резким движением почти швырнул отцу флэшку. Тот машинально поставил её. Иван, не желая глядеть, схватил пачку сигарет и вышел из зала. Но и мысленным взором он против воли всё равно видел, как на экране двое сжимали друг друга, запрокидывали головы, задыхаясь от силы неудовлетворённого желания, катались по постели, лобзая друг друга, играя, то отрываясь, то вновь необузданно, по-животному кидаясь в объятья, впиваясь губами, уже срывая одежду, всё ближе к священному мгновенью... Это были: молодая Ева и... его отец.

- И теперь ты, конечно, люто возненавидел меня? - услышал Иван холодновато-ироничный голос, когда вошёл.

- Не за то, что ты с ней жил. А за то, что предал. За то, что причинил ей такую боль. Боль, которую она пронесла через всю жизнь, до старости.

- Ну и дурак же ты! На что умный, а тут ни хрена не понял! С логикой у тебя туговато, сыночек! Ты хоть подумай: почему я её бросил? Я ведь тоже её любил. Может быть, её одну вообще. Единственную. Хотя она была на 10 лет старше меня. А бросил и женился на другой, потому что это была твоя мать. И она уже носила тебя. С больным сердцем, невзирая на врачей, героически вынашивала, лишь бы дать тебе жизнь. Брось я её тогда - и ты бы не родился. Она бы не перенесла такого удара. Тебя бы не было, дурака несчастного.

Генрих изрядно напился. Это не были поминки. Говорить, вспоминать, что-то ворошить из прошлого покойницы никто больше не хотел. Ни отец, ни сын больше не промолвили ни слова. Как враги, не глядя друг на друга, безмерно чуждые, каждый в своей внутренней изоляции и какой-то своей внутренней правоте, а может, просто в ауре своих воспоминаний, оба погружённые каждый в своё прощание с той Евой, которую знали, оба молча пили. Оба искали в вине то, что притупило бы миг отрыва, трагизм расставания, пусть попросту отступило бы.

Вот Генрих, не говоря ни слова, нетвёрдой походкой отправился из зала вверх по лестнице. На ходу взъерошил свои чёрные волосы, упрямо глядел только под ноги, был весь в себе, не желая видеть и знать больше никого и ничего.

Иван остался возле Евы до утра. Всё безуспешно убеждал себя, что пробудет без неё совсем недолго, вот только закончит работу, всего несколько месяцев... И снова,как это было совсем недавно, стены дома наполнятся её звонким молодым смехом, она будет бегать, играть с таким же молодыми, звонкоголосыми псами, как когда-то. Он помнил все подробности, смаковал моменты.

Вот она выбежала сюда, на середину, а Фердинанд, охотничий красавец-пёс, длинноухий, шёлковокудрый, в порыве нежности встал на задние лапы и положил ей передние на плечи, пытаясь облизать обе щеки сиреневым тёплым языком. Ева хохотала, визжала, отбивалась от него, вертела головой. Остальные двое, болонка и овчарка, вились, подпрыгивали вокруг. Милые домашние избалованные нахалы, они, конечно, перемахивали через край в излияниях своей любви к хозяйке. Но язык не поворачивался прикрикнуть на них.