Оригинал

Может, вообще почти с самого начала, как только схлынуло первое чувство эйфории после победы и объявления его во всеуслышание новым архонтом Приграничья и полноправным владетелем Тахейн Глиффа? А ведь сейчас он даже не мог хоть на секунду возродить в душе это самое ощущение торжества. Оно стерлось, перестало быть значимым, утратило неоспоримую весомость. Нет, конечно, за все эти годы архонту не пришла сумасшедшая мысль, что стоило проиграть в том поединке своему брату. Он ненавидел его тогда и продолжал ненавидеть сейчас. За… все. Поэтому да, тогда он поступил верно, заставив проглотить каждую боль и обиду, оставив его лежать на земле при последнем издыхании, пусть даже самому это почти стоило жизни. Истекать кровью и чувствовать всю глубину унижения в глазах смотрящих. В ее глазах. Вот только сейчас он не мог вспомнить отчетливо эти самые глаза. Они ведь были зеленые? Да, это его память сохранила. Как и то, с чем их сравнивал, задыхаясь и воспевая их в каждом слове, кажется, почти умирал, не увидев их свет хоть раз в день. Самый великолепный, невиданной чистоты изумруд? Насыщенная зелень сочнейших лугов? Идеальное сияние яркого луча, на рассвете пронзающего молодую листву? Да уж, он в те времена был прямо-таки скулящим о желанных прелестях поэтом и натуральным посмешищем. Пока его не ткнули в реальность, как жалкого проигравшего слабака тыкают в жесткое каменное крошево ристалища. И вот сейчас, столько лет спустя, даже делая усилия, он не может вспомнить те лишавшие воли и принесшие столько боли глаза, потому что каждый раз, когда пытался, их затмевали совсем другие. Те самые, что вспыхивали искренним, каким-то беззащитным восхищением, которое не скрыть ни за пологом густых ресниц, ни за наигранно холодным выражением лица. Те, что смотрели, не пытливо высчитывая, угадывая, как наверняка свести его с ума, подчинить, а будто лаская его кожу. Те, что часто загораются честным, обжигающим гневом и непокорностью, вместо вечной расчетливой податливости, липкой угодливости, чья цель приручить к себе, подсадить на изощренную чувственность, как на наркотик. Те, в которых он каждый раз видел тягучую поволоку истинного, не наигранного наслаждения, такого, что заставляет мужчину любой расы и из любого мира ощутить себя всемогущим повелителем вселенской страсти и желать именно эту конкретную женщину бесконечно. Теперь, когда он познал это чувство, распробовал, обсмаковал его на вкус, упился неоднократно допьяна его запахами и звуками, ничто меньшее его не устроит, и самая искусная имитация не обманет. Просто утоления похоти больше недостаточно. Зачем ему иллюзорное, чисто физическое обладание над самыми прекрасными телами на все готовых прелестниц, после того как он познал, каково обладать всем существом женщины, полностью ею без остатка. Громким стонам вожделения, приправленным фальшью, не обмануть его после того, как он слышал настоящую щедрейшую песню сжигающего дотла желания из уст Эдны.

Эдны, которая остается. Именно так и больше никак. Решение почему-то не оказалось сложным, совсем нет, хоть и не было неожиданным. Просто планы и намерения Грегордиана изначально были одни, а вот после неудачного круиза стали другими. Его право! И судя по тому, что деспоту сразу стало легче дышать, решение было правильным. И, конечно, оно не заставило бунтовать запертого зверя. Да во имя Богини! Уж его зверь был только сто тысяч раз «за»! Для него, похоже, вообще никогда не было никаких «но» и «если» касательно Эдны. Кроме разве что «но, если, ее не будет с нами, то всех ждет небольшой такой ядерный взрыв, стирающий в пыль все, где ее нет, подчистую. А когда эта самая пыль благополучно уляжется, мы отправимся на поиски единственной, приносящей умиротворение».