Орленев

у него осталось при скромном образе жизни на месяц, самое

большее полтора. Он любил латинские поговорки — далекий след

второй московской классической гимназии — и часто повторял

слова мудреца древности, как и он, спасшегося бегством от пре¬

следователей: все свое ношу с собой. В его случае это не иноска¬

зание, это реальность. И в России у него не было никакого иму¬

щества, движимого или недвижимого, если не считать участка

земли под Ялтой, который он купил по совету Гарина-Михайлов¬

ского, чтобы разбогатеть, и потом не знал, как сбыть с рук*.

У него не было даже обязательной прописки и адреса: когда чи¬

таешь его рассеянные в архивах письма, замечаешь одну повто¬

ряющуюся подробность — Павел Николаевич просит своих кор¬

респондентов отвечать ему до востребования: Ташкент почтамт,

Луганск почтамт, Витебск почтамт, Благовещенск почтамт и т. д.

На одном из его писем с горьким юмором указан обратный ад¬

рес — пространство.

* Рядом с участком Орленева по проекту его друга Гарина-Михайлов¬

ского, писателя и инжепера-изыскателя, должна была пройти крымская же¬

лезная дорога, но русско-японская война помешала ее строительству; по¬

том к этому проекту уже не возвращались, и покупателей на его землю

найти было трудно,

В черновых заметках к мемуарам он пишет, что уезжал из

Нью-Йорка «опустошенный и бездомный» \ Но прошло несколько

дней, и боль его улеглась или, точней, ушла вглубь. На этот

раз океан действовал на него умиротворяюще. Он всегда искал

близости с природой, а всю жизнь провел в гостиницах и поез¬

дах; теперь перед ним открылись просторы Атлантики, он спал

мало, долгие утренние часы сидел на палубе, иногда читал самые

неожиданные книги, например старые номера журнала «Былое»

(до 1904 года издававшегося за границей), иногда просто грелся

в лучах еще нежаркого майского солнца. Как редко в его жизни

были такие минуты покоя! Компания у них собралась дружная,

мужская — его товарищи актеры, капитан парохода, с которым он

хорошо объяснялся на языке жестов. По вечерам они много пили,

пили весело, без надрыва, не пьянея. Голова у него была ясная,

он понимал, что какой-то важный рубеж его жизни пройден,

жаль, конечно, что он не разбогател в Америке, но, может быть,

это к лучшему, он не разленится, не распустится. Его секретарь

и переводчик приготовил ему сюрприз: он вез с собой туго наби¬

тый портфель с рецензиями американских газет на его гастроли.

Каждая рецензия сама по себе мало трогала Орленева, все вместе

его порадовали: хор был нестройный, но тон был единодушный,

хвалебный. Значит, он не осрамил русское искусство и добыл

ему признание на новом континенте.

Впереди у него были смелые планы, он хотел поставить

«Бранда», роль мужественного священника, как писал он позже,

«захватила его душу, поглотила все существование» 2, и без про¬

медления стал ее разучивать. Монологи ибсеновского героя зву¬

чали очень внушительно на палубе океанского лайнера, где-то на

полпути между Нью-Йорком и Христианией. Здесь, на пароходе,

он узнал о смерти Ибсена, и его старая мечта сыграть «Приви¬

дения» с норвежской труппой вновь ожила. Теперь для этого был

очень веский повод.

Как всегда, Орленеву помог случай. Вскоре после приезда

в Норвегию по рекомендации русского консула его пригласили

на спектакль «Пер Гюнт», спектакль торжественный, посвящен¬

ный памяти Ибсена, оркестром дирижировал сам Григ. В первом

антракте Орлепев увидел молодого человека, выделявшегося

в толпе собравшихся — не то француз, не то грузип, европеец

с чертами Востока, с черными горящими глазами (так в старой

пьесе «Трильби» гримировали гипнотизера Свенгали; но здесь был

не грим, а сама натура). Надо сказать, что и молодой человек не

отрывал глаз от незнакомого ему иностранца. В следующем ан¬

тракте они познакомились. Орленев представился, и русский эми¬

грант А. А. Мгебров, по его собственным словам, «задохнулся от

радости»,— ведь это был его любимый актер еще со времен суво-

ринских премьер.

Не остался в долгу и Орленев: ему понравилось пе только то,

что говорил этот странный юноша, но и самый ритм его речи,

очень взволнованный и изящно-артистичный, и в тот же вечер он

сказал своим спутникам-актерам, что познакомился с русским

эмигрантом, который, по его впечатлению, принадлежит к «музы¬

кальной половине человечества», общения с такими людьми он

всегда ищет. Сколько было в его жизни таких встреч, начиная

с вологодского сезона двадцать лет назад,— там он сблизился

с безвестным актером на выходах Шимановским, открывшим ему