Орленев

несколько шагов; у памятника Ибсену, поставленного ему еще

при жизни, вконец обессилевший Орленев прилег на скамейку и

заснул. Мгебров уселся рядом, чтобы оберегать его покой.

Появились первые прохожие, их удивили эти эксцентричные

ипостранцы — один спящий и другой бодрствующий на площади

у подножия памятника. Вокруг постепенно собралась толпа, и

теперь заговорил Мгебров. Под впечатлением вчерашнего спек¬

такля, выпитого вина, длившегося несколько часов монолога Ор¬

ленева о новом искусстве русский юноша на норвежском языке

произнес страстную речь о Бранде и его нравственных требова¬

ниях, речь, которая почему-то не показалась смешной занятым

людям, торопившимся на работу. Вероятно, потому, что это был

не только митинг, но еще и театр. Неожиданно подъехал экипаж

с полицейскими, любезно улыбаясь, они спросили: не будет ли

прославленный господин Орленев так добр и не согласится ли

проследовать в свой комфортабельный номер в гостинице? Он со¬

гласился, и на этом кончились события той ночи, когда Орленев,

делясь своей мечтой, впервые заговорил с Мгебровым о «третьем

царстве» как о высшей цели художника.

Что же такое «третье царство» и прав ли был Е. М. Кузне¬

цов, упрекая Орленева в пропаганде «бредовой идеи о некоем

искомом мировом театре», готовом растворить в своей любви на¬

роды? Во вступительной статье к книге Мгеброва этот известный

критик безжалостно писал про живого Орленева (заканчивавшего

тогда свои мемуары), что он погиб, пустившись в «обманчивое

плавание в обманчивые дали»7, в поисках несбыточных миров.

Действительно, ясности в мечтательном понятии «третье цар¬

ство» вы не найдете у Орленева. Это была своего рода утопия

о нравственном театре, поставившем себя на службу общим це¬

лям угнетенного человечества.

Еще в молодости Орленев прочитал у Достоевского в легенде

о великом инквизиторе, что у человека есть три вечные потребно¬

сти, три вопроса, включающие «всю будущую историю мира»: по¬

требность в хлебе («Накорми, тогда и спрашивай с них доброде¬

тели!»), в знании («Нет заботы беспрерывпее и мучительнее для

человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, пред

кем преклониться») и во всемирном соединении («Устроиться не¬

пременно всемирно»). Вот этой третьей потребности он и хотел

посвятить свое искусство. И была ли в его наивном апостольстве

какая-либо пагуба? Не думаю. А польза? С. Гинзбург в книге

«Кинематография дореволюционной России» высказывает мнение

(со ссылкой на Ж. Садуля и Л. Джекобса), что психологическая

игра Орленева во время его американских гастролей оказала

влияние па патриарха американского кинематографа Гриффита8.

Очень любопытное замечание в связи с темой «всемирного соеди¬

нения». Но это ведь только частность: понятию «третьего цар¬

ства» Орленев придавал, скорее, философско-этическое значение,

чем профессионально-актерское.

Самое это понятие Орленев, видимо, заимствовал в каких-то

публицистически-философских книгах конца прошлого века.

А может быть, у Брандеса, который в своем ибсеновском цикле

писал о том, какое влияние на норвежского драматурга оказало

«современное пророчество» о слиянии язычества и христианства

в «третье царство», знаменующее их примирение и союз9. Сочи¬

нения Брандеса Орленев читал и даже конспектировал, по такой

чисто религиозный уклон мысли не мог его заинтересовать, ника¬

кого влечения к теологии он пе испытывал. Была еще одна версия

орленевского «третьего царства»:       царство государево, царство

божье и третье, высшее, с некоторым толстовским оттенком —

«царство божье внутри иас». В мемуарах и письмах Орленева

нет таких стройных логических схем. Его рассказ о «третьем цар¬

стве» дошел до нас в записи Мгеброва. При всей беглости этого

изложения кое-какие важные сведения мы можем из него из¬

влечь.

«Третье царство» — это духовное единение актера и зрителя,

общий их праздник, заражающий языческой радостью жизни са¬

мых обездоленных. У орленевской утопии есть четкая граница

между богатыми и бедными, между искушенными и простодуш¬

ными. Он, как и Станиславский, очень дорожил «неблазирован-

ным» зрителем, то есть наивным, не испорченным влиянием го¬

родской культуры в ее мещанской ветви. Отсюда рано пробудив¬

шийся и постоянный интерес к театру для крестьян. «Мы играем

так, как никто и нигде в мире — и это в самых, понимаете ли,

Сашенька, обиженных богом, далеких и глухих местах» 10,— го¬

ворил он Мгеброву о своем будущем театре. Искусство, к кото¬

рому он стремился, не популяризация, не балаган, не разменная