Осень ацтека

Поднявшись из кустов, На Цыпочках направилась вниз по склону — не торопясь, призывно покачивая бёдрами, как будто исполняла то, что у нас принято называть кьюикьюиц-куикатль — «возбуждающий танец». Должно быть, солдаты углядели красавицу сквозь смотровую щель в стене хижины. Они оба подошли к двери и, если не считать одного многозначительного взгляда, которым сперва обменялись, смотрели на неё главным образом с восхищением и интересом. Потом испанцы вежливо расступились, пропустив женщину внутрь, и за всеми троими закрылась дверь.

Я стал ждать: всё ждал и ждал, но никакого призывного крика На Цыпочках не издавала. Мне сделалось не по себе — уж не оказался ли придуманный мной план слишком простым, настолько примитивным, что враги его разгадали? Неужели солдаты заподозрили, что эта привлекательная молодая женщина путешествует не одна? Не взяли ли они её в заложницы и не держат ли теперь под прицелом в ожидании патруля? Рассудив, что выяснить, что происходит на самом деле, можно лишь одним способом, я, невзирая на риск (ведь один из солдат мог находиться у смотровой щели с аркебузой наготове), сбежал с холма. Похоже, никто меня не заметил, ибо мне удалось беспрепятственно пересечь ровную площадку перед хижиной и приникнуть ухом к двери. К моему удивлению, изнутри доносились лишь какие-то кряхтящие или хрюкающие звуки. Видимо, На Цыпочках не избивали и не мучили, ибо воплей и криков слышно не было, поэтому я выждал ещё некоторое время. И наконец, не в силах больше выносить неизвестности, толкнул дверь.

Она не была заперта и легко отворилась внутрь, впустив в тёмное помещение дневной свет. У дальней стены хижины караульные соорудили дощатую полку, которую, надо думать, попеременно использовали как обеденный стол и как нары. Но сейчас они нашли ей другое применение. На этой полке лежала На Цыпочках: её голые ноги были разведены в стороны, а накидка задрана до самой шеи. Бедняжка отчаянно извивалась, но молчала, ибо оба солдата, стоя с противоположных концов полки, насиловали её одновременно: один в типили, другой в рот. При этом они кряхтели и похотливо ухмылялись, переглядываясь.

Я мгновенно разрядил свою аркебузу, благо промахнуться на столь близком расстоянии было невозможно. Солдат, стоявший между ног На Цыпочках, отлетел к стене. Пуля разорвала кожаную кирасу, и его грудь окрасилась кровью. Помещение заполнилось едким сизым дымом. В тот же миг второй испанец, тот, что стоял со стороны головы, с истошным криком отскочил от своей жертвы. Он был жив, но явно не представлял для нас никакой угрозы, ибо визжал, как женщина, пытаясь зажать руками кровавую рану, образовавшуюся там, где недавно находился его тепули. Я не стал тратить время на то, чтобы хвататься за другое своё оружие — висевший на поясе обсидиановый нож, — но просто перехватил аркебузу за дуло, сдёрнул свободной рукой с головы шатавшегося и вопившего солдата металлический шлем и, пользуясь ружьём как дубинкой, принялся бить его прикладом по голове, пока испанец не упал замертво.

Когда я отвернулся от него, На Цыпочках поднялась с дощатой полки. Её задранная наверх накидка опала, прикрыв наготу. На ногах моя подруга держалась нетвёрдо, кашляла и всё время сплёвывала на грязный пол. Её лицо, там, где оно не было испачкано кровью и выделениями, имело мертвенно-зеленоватый цвет.

Я взял На Цыпочках за руку и торопливо вывел на свежий воздух, пытаясь объяснить:

— Пакапетль, я пришёл бы раньше, но...

Однако она лишь отпрянула от меня и, продолжая сдавленно кашлять, прислонилась к изгороди загона для лошадей, где находилась выдолбленная из бревна поилка для животных. Сначала На Цыпочках погрузила голову в воду, затем несколько раз прополоскала рот и горло, а потом, зачерпывая воду сложенными чашечкой ладонями, стала старательно промывать промежность. Наконец, отмывшись, откашлявшись и несколько придя в себя, она, ещё задыхаясь и запинаясь, проговорила:

— Ты видел... я не могла... крикнуть...

— Не надо ничего объяснять, — сказал я. — Побудь здесь и отдохни. Мне нужно спрятать трупы солдат.

От одного лишь упоминания о солдатах На Цыпочках снова стало дурно, поэтому я оставил её и зашёл в хижину. Когда я вытаскивал через дверь сперва одного мертвеца, а потом другого, мне вдруг пришла в голову мысль. Снова взбежав на вершину холма и не увидев никаких признаков не только патрулей, но вообще кого бы то ни было, что на востоке, что на западе, я вернулся к трупам и неловко, но, насколько мог быстро, начал отстёгивать детали их металлических и кожаных доспехов. Следом пришла очередь синих мундиров, которые тоже были сняты. Большая часть одежды оказалась безнадёжно испорченной — разорванной выстрелом или залитой кровью, — однако мне удалось отложить в сторону находившиеся в сносном состоянии рубаху, штаны и пару крепких солдатских сапог.