Осип Мандельштам. Фрагменты литературной биографии (1920–1930-е годы)

У меня тоска по поступкам, тоска по биографии. Я читаю теперь «Былое и думы» Герцена – у меня то состояние, в котором он написал главу «Il pianto» <…>. Никому сейчас не нужна не только история литературы и не только теория, но и сама «современная литература». Сейчас нужна только личность. Нужно человека, который строил бы свою жизнь. Если слово, то – слово страшной иронии, как Гейне, или страшного гнева

[290].

Как уже было отмечено М.О. Чудаковой, упоминаемая Эйхенбаумом глава из книги Герцена посвящена разочарованию в последствиях европейских революций 1848-1849 годов («Неотразимая волна грязи залила все», – пишет Герцен)[291]

. Еще год назад, в первом номере «Русского современника» (выступление на московской презентации которого так круто изменило положение Ахматовой), Эйхенбаум поместил статью, которая «оптимистически» называлась «В ожидании литературы». В ней он объяснял сложившуюся ситуацию («литература у нас кое-какая есть, но ее не читают»[292]), с одной стороны, коренным изменением социальной структуры традиционной читательской аудитории – «русской интеллигенции <…> верного читателя и поклонника» русской литературы. «Этого читателя больше нет, потому что нет самой интеллигенции – по крайней мере в старом смысле этого слова» (иначе, говоря словами Мандельштама, сохраненными осведомителем, «нет общества»). С другой стороны, утверждал Эйхенбаум, литературу уничтожает новая (партийная) критика, «которая не рассуждает, а произносит приговоры». Эту критику он именует «политической» и, анализируя тексты ее основных представителей (в том числе Троцкого), чаемое появление литературы связывает с тем, что словесность найдет «какое-то другое место в жизни – скамья подсудимых для нее не подходит»

[293]. Критическая рецепция «Русского современника» в советской прессе и судьба журнала, закрытого на четвертом номере после ареста А.Н. Тихонова, одного из его соредакторов, продемонстрировали иллюзорность этих надежд.

К моменту написания письма Шкловскому и особенно к концу 1925 года, когда покончил жизнь самоубийством Есенин, Эйхенбаум пессимистичен – смерть Есенина воспринимается им как поступок,

биографический «ответ» на социальные обстоятельства, тогда же описанные в дневнике Эйхенбаума с помощью автополемической формулы (отсылающей к названию статьи в «Русском современнике») – «Нет литературы и никому она не нужна»[294].

В посвященных самоубийству Есенина и его «литературной личности» устных выступлениях[295] Эйхенбаум с предельно возможной в советских цензурных условиях откровенностью вслед за Шкловским описывает положение русской литературы через отрицание ее «полноценности», прежде всего, моральной: