Османец

— Ты прав, — сказал Мехмед к удивлению и облегчению Энтони, — и, кроме того, у меня есть для тебя важное поручение. Ты выполнишь его лучше всех, ибо ты чужестранец. Я не буду докучать тебе просьбами изменить своей религии, Хоук-младший. Но меня печалит, что твоё тело останется телом безбородого юноши, не достигшего мужской зрелости. Я считаю, что для тебя самое время взять женщину. Но как я могу предать тебя её презрению? Кроме того, как может войти в рай человек в таком виде? Это невозможно. Я бы хотел, чтобы ты стал одним из нас. Ты не откажешь мне в этом.

Энтони кивнул, понимая, что не может возразить эмиру.

— Я в твоём распоряжении, — сказал он.

Мехмед улыбнулся.

— Я поговорю с твоим отцом. Я сам поручусь за тебя...

Той ночью, впервые за четыре месяца, Энтони был приглашён Кызлар-агой встретиться с ним в полночь в аллее за домом отца. Извилистыми коридорами, наполненными шёпотом голосов, полностью укутанный и с закрытым лицом он оказался перед эмир-валиде.

Мара была в бледно-голубом наряде и казалась более прекрасной чем когда-либо.

— Ты преуспеваешь, Хоук-младший, — сказала она.

— Я живу в постоянном страхе, — признался Энтони.

Она улыбнулась.

— Я не думаю, что это страх. Ты просто полон предчувствий, но даже мой сын не заставит тебя покориться его ласкам. Ты слишком независимый человек...

— Он хочет, чтобы мне сделали обрезание, госпожа.

— Я знаю об этом. — Мара склонила голову.

Энтони задумался, кто или, вернее, как много мужчин и евнухов, окружавших эмира, были шпионами госпожи.

— Ты боишься? — спросила эмир-валиде. — Но этот обряд — залог чистоты. Обрезание не влияет на чувственность, скорее усиливает её. — Она распустила завязку на шароварах Энтони и просунула руку внутрь. — Я могу только сожалеть, потому что сейчас в тебе есть что-то особенное, но я не сомневаюсь, что и «после» ты будешь всё так же хорош. Что насчёт боли, то ты ведь не трус, мой Хоук. В любом случае это пустячная вещь. — Она улыбнулась. — Я, конечно, не говорю о твоих личных ощущениях. Возможно, ты стесняешься публичности обряда? Но через это проходит каждый мужчина на Востоке.

— Я, наверное, ощущаю всё это вместе.

Она засмеялась.

— Всё же тебя передёргивает при мысли об этом. Идём, Хоук-младший, насладимся твоим членом в последний раз в его нынешнем состоянии.

Мара была восхитительна, как обычно. И всё же мысль о том, что ему предстоит, мучила Энтони. Он дошёл до высшей точки наслаждения, но желание снова охватило его. Энтони приподнялся на локте и взглянул в любимое лицо, более спокойное, чем когда-либо. Глаза Мары были закрыты, страсть улеглась.

— Обряд проходит на глазах у всех, госпожа?

Мара медленно открыла глаза и вытянулась струной.

— О да, — сказала она, — даже женщины из гарема присутствуют. — Её улыбка перешла в смех. — За решётками на галерее, конечно.

— Чему быть, того не миновать, — сказал Джон Хоквуд. — Мы должны пойти на это. На этом пути наше спасение.

Мэри была подавлена, Энтони всё больше и больше боялся сам, хотя и не признавался отцу. Он не мог понять природу своего страха. Физическую боль, думал он, можно перетерпеть. Что тогда? Остаётся детский страх предстать в этот момент перед всеми.

Накануне церемонии эмир объявил праздник, во время которого Энтони была преподнесена новая одежда: рубаха и шаровары из мягкого белого шёлка, украшенные золотой нитью.

На следующее утро Энтони в новой одежде шёл в процессии вокруг города под аплодисменты мужчин и женщин. Он не мог не вспомнить другого шествия, во время которого тот несчастный, обречённый на казнь человек, двигался навстречу смерти.

После осмотра Энтони отвели в зал для совещаний, заполненный муфтиями, имамами и придворными — не каждый день эмир присутствовал при обряде обрезания. Энтони взглянул на решётку на галерее. Она была тёмной и непроницаемой, как и в замке на Босфоре, хотя он и различил какое-то мелькание. Весь гарем, можно не сомневаться, собрался наверху. Но это не имеет никакого значения. Он никогда не увидит ни одну из них, за исключением эмир-валиде.

Энтони сопровождали отец и Халил-паша. В центре зала были приготовлены три подушки, около которых ожидали эмир, муфтий и два хирурга. Энтони подвёл к ним Джон Хоквуд, тщательно отрепетировавший свою роль. Он поручил Энтони их заботам.

Затем Энтони усадили на среднюю подушку, эмир опустился на правую, а главный хирург — на левую. Энтони был одет в штаны, поддерживаемые шнурком, который можно было легко распустить.

Помощник хирурга поставил на пол перед ним серебряную чашу. В ней был нож, похожий на бритву и, наверное, не менее острый, маленький пакетик из белой бумаги в форме колпачка и другой пакетик с каким-то красным порошком. Здесь же лежали маленький серебряный инструмент с прорезью и несколько полотняных бинтов.

Тем временем один из имамов зажёг фимиам в курильнице и вскоре едкий аромат заполнил огромный зал.