Османец

— Мы потерпели поражение, — подвёл он итог.

— Примите моё почтение и позвольте мне высказаться, о падишах, — вступил Энтони.

— Всегда рад выслушать тебя, Хоук-паша. Говори.

— Вот уже два месяца мы осаждаем Константинополь. За это время мы претерпели много горя, понесли большие потери, израсходовали почти все боеприпасы, съели почти всё продовольствие и действительно находимся в отчаянном положении. Мы можем, если прикажешь, прекратить осаду и вернуться домой; новое наступление начнём тогда, когда соберёмся с силами. Но взгляните на ситуацию глазами византийцев. Около двух месяцев они находятся в осаде. За это время только четыре судна пробрались к ним. У них нет уверенности, что хоть какая-то помощь поступит к ним. Ведь они за это время понесли такие же горестные потери... И израсходовали все боеприпасы... И съели всё продовольствие... В отличие от нас они не могут сказать: «достаточно» и покинуть позиции. Неужели вы считаете, что состояние их морального духа выше нашего собственного?

— А как же планы Хуньяди? Что ты думаешь по поводу папского флота?

— Обычные слухи, о падишах. Слухами не наполнишь пустой желудок или пустой колчан.

— Именем Аллаха! Но ведь мальчишка прав! — вскричал Саган-паша. — Падишах, вспомни Александра Македонского, которого мы называем Великим! Он завоевал мир армией не большей, чем пятая часть твоей, он преодолел все трудности. Можешь ли ты позволить одному городу остаться на твоём пути? Назначай день генеральной атаки, о падишах, и прикажи своим людям не останавливаться, пока город не будет взят. Позволь нам дать тебе победу или умереть. Потому что мы мужчины и мы турки.

Мехмед воспрял духом, Он приказал всем и каждому готовиться к решающей атаке. Следующие два дня и две ночи под грохот выстрелов турки трудились не покладая рук. Были приготовлены не менее двух тысяч стремянок, железные крюки для растаскивания баррикад, сооружённых на стенах города, и вязанки хвороста, чтобы подпалить ров. Константинополь, казалось, был окружён непрерывным кольцом мерцающих огней.

К вечеру второго дня, 31 мая 1453 года, Мехмед, пригласив Энтони, направился с ним к тому месту, где не было слышно грохота пушек.

Ветер с востока доносил из города звон колоколов и пение.

— Они сумасшедшие? — спросил Мехмед. — Они предчувствуют свою гибель?

— Нет, — сказал Энтони, узнавая мелодию. — Они служат Те Deum. Они поют хвалу Господу за то, что завтра они или победят, или умрут.

— Завтра... — сказал Мехмед. — Завтра наступит величайший день в моей жизни, Хоук-паша.

— И мой тоже, о падишах. Я молю допустить меня к участию в штурме.

— И быть убитым?

— Я должен отомстить за отца. И за брата.

— Это твой долг, — сказал Мехмед. — Но я не хочу, чтобы ты умер. — Снова взглянув на Энтони, он тихо произнёс: — Я получил сегодня печальные новости. Моя мать, эмир-валиде, при смерти. Я больше не увижу её. Мой долг сейчас быть с ней, но она наказала мне не возвращаться без победы.

Энтони ничего не сказал.

— Тебе не кажется это странным, Хоук-паша? Она ведь христианка...

— Эмир-валиде была предана тебе и твоему делу, о падишах.

— Наверное, ты прав, — размышляя, согласился Мехмед. — Она исключительная женщина, ты согласен?

— Я? Как я могу осмелиться иметь собственное мнение об эмир-валиде?

Мехмед улыбнулся.

— У моей матери и меня нет секретов друг от друга, Хоук-паша.

Энтони почувствовал, как сжался его желудок.

— Первый раз она увидела тебя той ночью, когда вас с отцом привели ко мне, — продолжал Мехмед. — Тогда со дня смерти моего отца прошло не больше двух недель... Но она женщина! Той же ночью мать сказала мне: «Он мой, сынок». — Мехмед улыбнулся. — Я не мог противоречить ей. Я завидовал твоему счастью и молил её об осторожности. Но она была осторожна так же, как и ты. Если бы ты хоть раз обмолвился о посещении гарема, я бы заживо содрал с тебя кожу.

— Не сомневаюсь в этом, о падишах, — сказал Энтони, удивляясь, что вообще способен говорить.

— Ты хорошо сыграл ту роль, которую она предназначила тебе. И я верю, ты смог скрасить её преклонные годы... Да, я завидую тебе. Но больше ты не увидишь её. Будешь ли ты оплакивать Мару?

— Да, о падишах.

— Значит, завтра мы должны победить здесь в её честь. Византийцы называли её шлюхой и ещё похлеще. Думай об этом, когда пойдёшь брать приступом стену, Хоук-паша. — Мехмед обернулся. — Теперь ты будешь сидеть по мою правую руку. Разве я не говорил тебе об этом? Я больше хочу твоего ума и поддержки, чем тела. Но... — он подался вперёд и поцеловал Энтони в губы, — какими бы любовниками мы могли быть, англичанин...

По их возвращений в лагерь начало моросить. Была полночь.

— Всё готово, о падишах, — сказал Халил-паша.

— Тогда погасите огни, пусть люди поспят, — сказал Мехмед. — И ты тоже, Хоук-паша.

— Где я буду завтра, мой господин?

— Разве ты не хочешь командовать эскадрой в Золотом Роге?

— Они могут только стрелять в защитников. Я хочу принять участие в штурме.

Мехмед размышлял несколько секунд.