Осьмушка

Ох. Конечно. Нынче же новолуние. Время самых бо^́льных и жутких орчьих сказок. И в отличие от предыдущих таких ночей, Пенни теперь лучше понимает по-правски. Поймёт и то, чего бы ей и вовек не слыхать, если бывшие Последними тоже захотят что-нибудь рассказать.

Ну, ничего. Силком-то никого не держат. Можно будет потихонечку уйти спать, и только обритые виски и лоб орчьего старшака завтра напомнят, что текла над миром безлунная ночь.

Вот уходит закат, дотлевает небо над частым лесом на другом берегу.

Звёздная бездна, не разбавленная лунным серебряным светом, кажется морозной и седой.

Без особого нытья потащились спать маляшки; Коваль унёс сонную Шарлотку укладываться и успел вернуться, но никто ещё не повёл рассказа. При бывших Последними остальные не смеют. А сами прибытки всё помалкивают, потому что это тяжёлый труд и страшная битва – впервые связно поведать о непредставимой боли, из которой довелось выбраться живьём.

– Празднуем безлунную ночь, Серп нерождённого месяца, – произносит Штырь прежде, чем молчание становится нестерпимым. – Кто…

Нет, Шала сейчас не заговорит. И Тумак, боком тесно прижавшийся к Мирке. И Хаш. И даже Крыло, мало не до крови прикусивший губу.

– Жил-был заяц, – выпаливает вдруг Пенни.

Ну кто ж за язык-то тянул, а!

Пенни озирается, кашлянув.

– Собьюсь, если что… Я по-правски ещё мал-мало умею…

– Я помогу, Резак, – тихонько говорит Ёна. – Валяй, про зайца так про зайца.

Запинаясь, с большим передыхом, там и сям кладя правские слова невпопад, Пенни-Резак рассказывает, как жил-был такой заяц, который и сам не знал, что он заяц, поскольку вокруг были, куда ни глянь, разные кролики.

Ёна тоже старается. Где вполголоса подсказывает необходимое слово, где и сам перекладывает на орчий язык фразу-другую.

И как заяц всё горбатился по-кроличьи, что аж хребёт ломило. И как прыгать старался далеко не во весь мах, чтобы не засмеяли. И как сам себя ненавидел, за линючую шкуру, да за слишком длинные уши, за страшенные лапищи, да за косые глаза, неприличные хорошему кролику.

Чего скрывать – и кроликам от него довольно лихо приходилось.

Обзывались, бывало и лупили, пока зайчишка в силу-то не вошёл.

Подрос – и сам их лупить начал, а толку-то, их же вон сколько!

Ведь это же не нормальный зверь, а кругом позор. Даже норку как следует выкопать не может, носится как угорелый и ушами хлопает.

И вроде же находились такие, кто зайке добра хотел.

Только то, что по-кроличьи добро, зайцу не годилось!

Худо было, кругом плохо. Может, не всё время, но почти.

Даже вот нашёлся один кроличек хорошенький, нос-кнопка, глазки ласковые…

А когда другие узнали, тут и вовсе туши свет…

(«Солнечный свет и свет лунный померкли», – переводит Ёна).

– Ну, заяц потом ещё терпел-терпел, злобился. А потом двух кролей… того… загрыз, которые особо его доставали. И бежать, – говорит Пенни и замолкает.

– А дальше-то что? – вполголоса спрашивает Ёна.

Только Пенни больше не может говорить.

Ой, и зачем только влезла…

– Гожая сказка, – говорит Коваль. – Я вроде слышал её. Потом ведь этот заяц своих нашёл.

– Ох и бегали они взапуски, что есть духу, – продолжает Тис серьёзно. – Я тоже знаю.

– И ерша спас, – поддерживает Ржавка. – Ну, заяц-то.

– А собак бешеных когтями запорол, – голос у Ёны хриплый, потому что Пенни стискивает костлявого поперёк туловища так, что вот-вот рёбра захрустят, того и гляди.

После осьмушкиной корявой сказки помалу раскачиваются и другие истории.

Больше-не-Последние плетут свою все вместе, обнимаясь голосами, не давая безлунной сказке распасться на части и кануть в немоту.

– Слышь, заяц… ээ Резак, – тихонечко говорит Ёна. – Если невмоготу, так можно уйти. Никто не осердится.

– Не, – Пенни качает головой. – Они меня слушали. Ну и я их послушаю.

* * *

Пусть безлунные сказки закончатся задолго до рассвета.

Заря нового дня

обязательно

придёт.

Перелом

Да как же это так получилось-то?!

Идти теперь, не выбирая под ногами тропки, чувствуя в лице, в ушах стыдный малиновый жар под стать знаменитому Ковалеву румянцу.

Не зря вторая приёмная мамка говорила: если тебя в пустой комнате оставить с двумя чугунными сковородками, ты одну сломаешь, а другую потеряешь!!!

Не сбавляя шага, Пенни-Резак лупит кулаком ближайшее дерево по шершавой коре, и шипит от боли. Ну вот, молоде-е-ец, ничего умнее-то не придумала?! Мимодумно лижет ссаженные костяшки.

Что угодно портишь.

Даже то, что и испортить-то мудрено…

Поругались с Ёной.

Нет, не поругались – руготня-то среди костлявых дело привычное и не плохое, вроде как душу отвести, особенно кто горяч больно и только-только снюхивается. Вон Мирка с Тумаком теперь через день, бывает, друг на дружку пошипят, поорут, другой раз и задерутся, а потом знай в дёсны долбятся. Одно слово – Крапива да Шершень, оба-двои кусачие.

Поссорились…

Опять нет. Ссорятся тоже двои. Ссорятся да мирятся. Это вроде как нормально и не так уж страшно. Такое даже со старшаками иногда случается.

Хоть себе-то правду скажи, если не трусишь! Ну!!

Обидела…