Осьмушка

Тис Штырь-Коваль, непонятный, бесячий Штырь, лежит, прижавшись к земле боком, и хорунш-улыбка всё ещё у него в руке.

– Резак. Живёшь?

Пенни, совсем пьяная от ужаса и счастья, издаёт какой-то придушенный утвердительный звук.

Старшак пытается приподняться, охает. Снова лежит.

– Я щас… За нашими сбегаю.

– Стой.

Ноги дрожат, а готова хоть семь вёрст пробежать единым духом, но сейчас старшачье слово – единственный непререкаемый закон.

– Помоги маленько, может, на своих ногах дойду.

Штырь лежит бледный, за исключением алого мяса ссадин, и дышать старается неглубоко. Пенелопа не знает, как она может помочь, но Тис знает. Есть горячая надежда, что этого будет достаточно.

– А чего делать-то? – всхлипывает Пенни. Испуг от случившегося и счастье – живой! – так её переполнили, что, кажется, вытекают наружу из глаз.

– Так… Наперво сыщи хрыковый кусток. Тут рядом я знаю один. Вернись откуда шла, немножко, и вынюхивай. Он у тебя по правую руку будет. Принеси два листа с макушки. Силы в нём сейчас не так чтобы очень, но ты принеси.

Старшак ловит Пенелопин взгляд и улыбается поверх стиснутых зубов.

– А то чё-т мне больненько.

* * *

Разыскать хрык удаётся быстро, хотя Пенни кажется, что она вечность рыскает в поисках.

– Хрык-душистый, злой, но добрый, – бормочет она слова Скабса-травника, какие легли в память. – Прости, прости. Нужно… Не для баловства…

Может, и тупо с кустом разговаривать, но от приговорки ей становится чуть спокойнее.

Сощипанные с куста зелёные листочки Пенни несёт в руке наотлёт, как можно дальше от собственного носа.

Понюхав один размятый листок, Штырь и впрямь глядит легче. Даже вроде не такой делается бледный. Велит межняку резать на нём майку – от горловины к подолу. Ох, полтела – сплошь багряный синячище, и у ключицы бугор.

– Вот я дышу: ровно ли рёбра ходят или на битой стороне опаздывают?

– Да вроде ровно.

– Хорошо. Давай-ка подопри меня маленько, я хоть сяду пока.

Потом Пенелопа по Тисову объяснению надрезает и дерёт несчастную майку на длинные лоскуты, подвязывает согнутую в локте «битую» руку плотно к телу, благо разношенная ткань прилично тянется. Не хватило бы – с себя бы сняла и порезала. Но Штырь говорит, что повязок аккурат хватает.

Наконец они встают.

– Ну, Резак, пойдём, что ли.

Прежде чем уйти, Штырь смотрит на мёртвого кабана и хмыкает:

– Морган бы одним кулаком управился. Маррина бы его заплясал до смерти. А я… ну, как мог, так и справился.

– Ты один на него пошёл охотиться?

– Да не, ты что. Я подумать пошёл, ну и случайно учуял. Решил пока разведать. И вон оно как вышло.

У Пенни внутрях так и кипят обрывки слышанных орчьих песен, которые она бессильна сложить в единое полотно. Чтобы рассказать о большой битве орка-горхата с невиданным великим зверем.

На полпути, если не раньше, их встречают. Коваль – губы пепельные, за плечом рукоятка сцимитара, который он вообще-то не таскает на себе во время многодневной стоянки. Марр-следопыт, Чабха, другие костлявые. И Ёна. Ёна, под медным загаром, видать, сейчас не румянее Коваля.

– Хаану, – говорит Штырь. – Хаану, а мы с Резаком там старого порося зашибли.

* * *

– Не зазря Рэмс подорвался, – Ёна шагает рядом с Пенелопой, будто не решаясь к ней прикоснуться, но голос у него спокойный. – Дикая чара между нашими старшаками ходит. Коваль сказал, оно его как в серденько пнуло.

Пенни не решается поднять на него взгляд.

– Ай, молчал бы лучше, – отзывается конопатый. – Ещё наври, что тебя-то не пнуло.

По-прежнему не глядя на Ёну, молчком, Пенни-Резак берёт чернявого за руку.

И чувствует ладонью ответное пожатие.

Поворот

– Кабан-большой, он-то себя считает великим старшаком свиного клана… – Штырь сидит себе в общем вечернем кругу, наново перевязанный куда ловчее, чем вышло у Пенелопы. Уж сивый Морган позаботился, поправил и плечевой сустав, и выбитую ключицу.

Во время моргановой помощи – вот уж не позабыть, не раз-видеть – Коваль Тису башку придерживал ладонями под затылок, а тот только и взвыл два раза: громко, свободным горлом, будто не просто так от своей боли орёт, а запевку начинает, с переливами, да ещё слеза пробежала дорожкой по меченому лицу. А после, отдышавшись, так на конопатого улыбнулся, что у Резака сердце зашлось.

Немного странно слушать про жизнь кабана и при этом жевать его же жёсткое мясо – костлявые живо притащили изрядную тушу в лагерь, а то грешно пропадать такому добру. На крестце и на морде щетина зверя оказалась седая, будто тронутая инеем.

– Да только, бывает, старый кабан по седым годам ум-то уже весь проживёт, а по силе и злобе ему ещё далеко до ветхости, – Штырь хмыкает, подцепляет здоровой рукой из миски одуряюще пахнущий мясной ломоть. – Делается лют. Другой раз бывает опасен даже для своих поросят… Такое жёночки-рожухи недолго терпят. Гонят безумного старика вон из клана, пока не дошло до беды. А молодого да ласкового кабанчика привечают. Нашего-то кабана точно выгнали, говорю. Какой же дикий зверь в своём уме вот так с ничего на смирного орка бросается?

– Шатун-медведь? – подаёт голос Дхарн.