Осьмушка

На правском наречии слово это жуткое, если как следует вслушаться. «Обидеть» – почти как «объесть»: не свой кусок отхватить, оставить другого в голоде. Или ещё хуже – живого мяса зубами урвать, причинить рану.

* * *

А ведь почти уже освоилась засыпать вплотную у Ёниного горячего бока, или даже в охапке, особенно когда отдежурила черёд на кошачьем посту: ночи-то нынче становятся куда прохладнее – так приятно бывает поскорее угреться.

И окатывает всякий раз от крестца до загривка такой гордой весёлой жутью, когда друг – полусонный ли среди ночи, а то и в полной бодрости ясного дня – близко-близко принимается внюхиваться: по волосам, вдоль лица, под шею. Нет-нет да куснёт легонько Пенелопу за ухо или у плеча. И коже от этого делается чуть щекотно и тепло по-хорошему, а внутри оживает медленная лава…

И это почти не страшно.

Если бы только не дрожала где-то глубоко тревожная струнка: ай, не про тебя такие радости. Сама знаешь, не про тебя.

Вымесок порченный…

* * *

И ведь плохого-то ничего не происходило.

С утра забрались в лес награбить в торбы орехов.

Ёна уверенно выискивает лещину – помнит, где в этих местах живут самые богатые на орехи рослые кусты. Говорит, лещина больше всего любит расти в теньке поблизь речки, хотя и не вплотную, и дружит с дубами, клёнами и колючими шиповниками, а вот на припёке, под солнцем, унывает и чахнет.

Смешно, как это в штырь-ковальской разнозвучащей речи всякие растения, грибы или даже некоторые совсем неживые вещи неизменно получаются каждая со своим характером, чуткостью и подобием души. Пенни и не собирается спорить, лишь про себя думает, что это всё-таки перебор. Хотя, к примеру, в людском богословии, с которым Пенелопа знакома весьма слабо, мелькала идея, что настоящей несмертной душой, мол, обладают лишь сами люди, да ещё две-три деятельные расы, осенённые светом творческого разума. И эта идея не казалась Пенелопе справедливой или хоть правдивой, а теперь и подавно не кажется. Тем более что насчёт сирен у старинных духовнутых учёных вообще сомнения ходили преогромные, а уж орчар и подавно к божьим созданиям никто в здравом уме не причислял.

Когда гладких коричневых орехов набрано уже изрядно, они слышат отдалённое растерянное мяуканье. Протяжный кошечий голос выдерживает паузу и вновь принимается жаловаться на судьбу.

Конечно, надо выяснить, что случилось, и Пенни с Ёной идут от лещинных зарослей к источнику звука.

Мяуканье раздаётся явно откуда-то сверху.

– А, вижу, – Ёна указывает рукой. – Мяша, Журавкина внучка, на суку́ застрявши. Мяша у нас с прибабахом.

Пенни знать не знает, какие уж там умственные способности являла неведомая кошкобабушка Журавка, но вид у длиннопятой Мяши глупый. Она примостилась на толстой ветке рослого клёна, у самого ствола, поглядывает вниз жалобно. До земли добрые три метра, если не больше.

– Чего зря вячишь! Скачи вниз, не убьёшься, – советует Ёна, но кошка только мнётся у себя на ветке и печально мяукает.

– За птахой полезла, наверное, или за бельчонком, – говорит Ёна. – Ладно, достанем. А то до ночи разоряться будет, пока сова с филином её не утащат. Давай, Резак, подсажу.

Пенелопе нет никакой охоты лезть доставать это глупое животное. Тем более как-то раз, когда осьмушка шуганула от мостины с рыбой нахальную кошачью ораву, вроде бы именно эта, беломордая, вместо того чтобы скромно улепетнуть, обшипела Пенни, зло прижимая уши, и замахнулась лапой. Небось влезешь её спасать – в лицо ещё вцепится.

Орки-то, может, и носят свои рубцы и отметины на коже, как будто это такая личная летопись, а всё-таки досадно было бы разукраситься не хуже самого Штыря на память о какой-то кошке!

– Не. Тебя она дольше знает, а ко мне, может, ещё и не пойдёт спасаться-то, – говорит Пенни. – Лучше ты лезь, а я подсажу.

– Тоже верно, – отвечает Ёна. – Сейчас, обувку только сниму.

Ну что же, ростом они с Ёной почти одинаковые, и мяса на костях носят примерно поровну. Торбы с орехами они пристраивают пока под клён, и Пенни, покрепче упёршись ногами в землю, прижимается к прохладной коре. Держать Ёну тяжело, но легче ожидаемого.

– Чк-чк-чк-чк… Мяша, Мяшенька, ну-ка…

Вся спасательная операция происходит быстро и успешно. Когда чернявый спускается на землю, Пенни взглядывает на него и смеётся: кошка обнимает его за плечо передними лапами, и мордочка у неё будто смущённая, с совершенно круглыми глазами.

Убегает она не сразу: сперва трётся орку об ноги, напрашиваясь на ласку. Погладившись и получив наставление не лазать больше куда ни попадя, Мяша мимоходом обтирается и об Пенелопины джинсы, и только потом отчаливает в сторону лагеря – хвостище трубой.

– Вот это мы молодцы, – говорит Пенни. – Не великий какой подвиг, ясен пень, а всё-таки хорошее дело!

– Мяша бы с тобой поспорила, что не великий, – замечает Ёна.

– Ну да, вон какие у неё были глазища: «Ты спас меня, костлявый орчара!»

Им весело, межняку и орку, и они обнимаются в охапку.

И нет в этом ничего плохого.

Наоборот, приятно.