Осьмушка

И ведь легко себе объяснить: да просто с потяжелевшими цыцками особо-то не попрыгаешь, небось неудобно – а неохота думать эту вредную мысль. И не то чтобы у Пенелопы появились к рыбарке какие-нибудь дружеские чувства… а и не хочется самой-то об эту мыслишку мараться, в башке её таскать, как червяка в яблоке. Никому от этого не хорошо.

* * *

Приноровиться-то целоваться с клыкастым вышло легко. Всяко проще, чем того же ужа изловить. Да и нрав у Ёны без яду. Хороший нрав. Но вопросиков лезет до кучи, а толку-то с кем-нибудь советоваться! Не к старшакам же лезть с такими проблемами. Разве что со Ржавкой-ррхи перетереть можно, да и то: очень уж на свой лад Ржавка всё понимает. Ну хоть выслушать умеет внимательно, и то хлеб.

– Погоди. То есть вот орчара тебе говорит: «Жильной силы у тебя в ногах, хоть линялого волчка угонишь» – и это тебе не похвала?

– Похвала-то похвала, но на комплимент не тянет типа.

– А в чём разница?

– Ну… ух… ну вот «красивые у тебя ноги» – это комплимент. А тут волк какой-то, да ещё линялый.

Ржавка хмыкает.

– На хороших ногах резво бегают. Далеко шагают, не умаявшись. Ну и пинка ими отлично можно зарядить. А волчок, когда с зимней шубы перелиняет, так очень борзенький. Крепко ты Ёне по сердцу, вместе с ногами, хех. Раз про волчка линялого такие слова говорит!

– Ну да, бегать я могу. Так это не комплимент, а просто… ну… правда.

– А комплименты эти людские, они что, сплошь враки?

Вот так-то со Ржавкой говорить – того и гляди, мозги набекрень встанут.

– Не, не сплошь… комплименты, они не просто так похвала, они особенные.

– А-а-а, понимаю. Вроде такого?

Прикрыв глаза, Ржавка произносит похожую на песенный отрывок протяжную фразу, по-правски. Пенни точно может сказать, что ноги там фигурируют от таких своих ладов, для которых и не водится знакомого человеческого названия, и аж по самое небалуйся, включительно.

А вот насчёт штанов-то никакого упоминания нет!

Немного оклемавшись, межняк отвечает с осторожностью:

– Да. Кхм. Это очень похоже на комплимент. Только для меня он пока что был бы слишком, э, сильный.

Ррхи, как ни в чём не бывало, пожимает плечами:

– Так наверное, и Ёна тоже себе смекает, что оно вам ещё не впору. Да и ты-то не молчи, хвалит – и ты тоже хвали.

* * *

Светлый браслет на запястье, до чего же ладно сел – не трёт, не жмёт, не норовит свалиться с межняковой руки! Вот дарёные сиреньи бусы, которые рядами от ключиц почти под самый подбородок, те на шею и не налезут, хоть удавись, а эта красота ну прямо как родная.

Закат нынче хмурый, и можно учуять в воздухе обещание будущего дождя. А на любимой памятке от Нима при последних солнечных лучах всё равно играют цветные ясные искры, будто рыбки из дальних южных вод.

Может, в этом украшении не больше волшебства, чем в орчанских бусах и плетежках. А всё же здорово представлять, что какие-то чары в нём живут.

Пенни разглядывает свои руки.

Руки-то те же самые, разве что за лето успели загореть и нахватать несколько отметин. Вот эта, полоса длинная – Ним её лечил, без голоса заговорил рану; пусть и метка будет не об убитом враге, а о волшебном друге!

В остальном-то ручищи ни в чём не переменились. Научились только чистить рыбу, полоть огород, копать синь-луковки, да ловчее прежнего драться, да немножко помогали конопатому Ковалю сковать ножик-резачок, и ещё всякое разное, по мелочи. Заработали чуток мозолей.

И ещё, пожалуй, все эти неизменные жилки, мослы и костяшки больше не кажутся такими уж неприглядными. Среди разномастных Штырь-Ковалей – нормальные руки.

Вот и Мяша-беломордая, Журавкина внучка, подошла погладиться.

* * *

– Ёна, эй.

– Мм.

– Спишь?

– Ммм.

При ночлеге, если вместо сна приспичило поговорить, а до утра не утерпишь, шептаться нужно тихонечко, на нижнем пределе голоса: остальным-то незачем мешать, да и нэннэчи Сал услышит – заворчит, кому там по ночам неймётся. Но сейчас бессонница бабушку не мает, Резаку по дыханию слышно.

– Слушай, а чего там Тис Шале с Тумаком объяснял, что без чистого огня вроде орки не родятся?

Ёна трёт глаза запястным сгибом, фыркает тихонько.

– Тем песням годков шестьсот или тысяча, белого дня-то не подождут?

– Нет. Я только сейчас подумала, до утра забуду.

– А. Ну так от беды орчьи маляшки родиться-то могут, да потом считай не живут. Они… вроде как беда в них впитывается, я не знаю. В старых костяных временах, если кого горе вовсе гибелью скрутило, что не отвыть и не отпиться, то изредка нарочно таких нежильцов рожали, говорят. Из горе-чад один только Безумный Марр жить остался, нашему Маррине великий предок. Ну так он всю жизнь как чумной был, а остальные всегда помирали скоренько.

– Но это ж лютый бред.

– Ага.

– А про чистый огонь скажи…

Пенни-Резак легонько трясёт Ёну за плечо.

– Да не сплю я, не сплю. Честный жар. Без него орчья кровь ещё у нэннэ в животу холодеет. Безумный Марр, может, жить остался, оттого что там хоть искра была, против всего чёрного горя.

– Честный жар – это типа любовь?

– Не знаю, врать не буду. Это дикая чара…

– Шала ещё сказал: жаль, мы этих песен не помнили. Жаль, Чия не знал.

– Жаль.