Основания девятнадцатого столетия

Каждая пядь земли Эллады для нас свята, и по праву. Там, на азиатском востоке, даже люди не являются и не являлись личностями, здесь же, в Элладе, — каждая река, каждый ка­мень живые, обладающие индивидуальностью. Немая природа пробуждается к осознанию самой себя. И люди, благодаря ко­торым произошло это чудо, стоят перед нами, начиная с полу­легендарных времен Троянской войны до господства Рима, каждый со своей неповторимой физиономией: герои, правите­ли, воины, мыслители, поэты, художники. Здесь произошло рождение человека: человека, способного стать христианином. Рим во многих отношениях резко отличается от Греции. Он не только географически, но и душевно дальше отстоит от Азии, т. е. от семитских, вавилонских и египетских влияний. Он не такой веселый и довольный, не такой легкомысленный; каж­дый хочет обладать собственностью. От возвышенной нагляд­ности искусства и философии дух здесь обращается к рассудочной, рациональной организационной работе. Пусть там один отдельный Солон, один отдельный Ликург, в некото­рой степени как дилетант, из чисто индивидуального убежде­ния о том, что правильно, создали государственные законы, пусть позже весь народ отнял у болтающих дилетантов господ­ство, но в Риме возникло долговечное общество трезвых, серь­езных законодателей, и в то время как внешние горизонты — Римская империя и ее интересы — постоянно расширялись, го­ризонты внутренних интересов серьезнейшим образом сужа­лись. Нравственность Рима во многих отношениях выше Эллады: греки испокон века, как и сегодня, не имеют верности, патриотизма, корыстны. Самообладание было им всегда чуж­до, поэтому они никогда не умели господствовать над другими или с достойной гордостью давать господствовать над собой. Напротив, рост и долговечность римского государства указы­вает на ум, силу, сознательный политический дух граждан. Се­мья и защищающий ее закон — творение Рима. Это относится как к семье в узком, высоконравственном смысле, так и в более широком значении, как сила, объединяющая всех граждан в крепком, прочном государстве. Только из семьи могло возник­нуть долговечное государство, только через государство могло появиться то, что мы называем сегодня цивилизацией, прин­цип способности общества к развитию. Все государства Евро­пы являются привоем на римском корне. И даже, если часто, как тогда, так и сегодня, сила одерживает победу над правом, идея права стала нашей собственностью. Тем временем, все же, как за днем следует ночь (святая ночь, которая открывает тайны других миров, миров над нами на небесном своде и миров в молчаливых глубинах нас самих), точно так же за чу­десной положительной работой греков и римлян последовало отрицательное дополнение. Его дал Израиль. Чтобы стали вид­ны звезды, должен погаснуть дневной свет; чтобы стать по–настоящему великим, чтобы приобрести то величие, о котором я говорил ранее, что только оно придает истории жизненное со­держание, человек должен осознать не только свою силу, но и свою слабость. Только через ясное признание и беспощад­ное акцентирование на ничтожности всех человеческих дел, убожества стремящегося в небо разума, низости всех челове­ческих взглядов, убеждений и государственных мотивов, мышление обрело совершенно новую почву, откуда способно открыть в человеческом сердце возможность познания вели­чия. Греки и римляне никогда не достигли этого величия на своем пути, никогда им не удалось придать жизни отдельного индивидуума такое высокое значение. Если рассматривать внешнюю историю народа Израиля, то на первый взгляд мы обнаружим в ней мало привлекательного. За исключением нескольких симпатичных черт, в этом небольшом народе скон­центрировалось, кажется, все самое низменное, на что спосо­бен человек. Нельзя сказать, чтобы евреи в принципе были более мерзки, чем другие люди, но оскал порока проглядывает из их истории в неприкрытой наготе: ни великий политический смысл не извиняет здесь несправедливость, ни искусство, ни философия не примиряют со злодеяниями борьбы за существо­вание. Здесь возникло отрицание вещей этого мира и вместе с тем предчувствие более высокого внемирного предназначения человека. Люди из народа осмеливались клеймить земных кня­зей «сообщниками воров», и горе богатым, «которые прибав­ляют дом к дому, присоединяют поле к полю, так что другим не остается места, как будто вы одни поселены на земле!» Это был другой взгляд на право, чем у римлян, у которых имущест­во было самым святым. Прокляты были не только могущест­венные, но и «те, которые мудры в своих глазах и разумны пред самими собою», а также те, которые «храбры пить вино» и сде­лали мир местом пиршества. Так говорит уже в восьмом столе­тии до Рождества Христова Исайя.¹³

Этот первый протест против радикального зла в человеке и в человеческом общест­ве звучит все более мощно в следующих столетиях из души этого странного народа. Он становится все глубже, пока нако­нец Иеремия не восклицает: «Увы мне, о мать моя, что ты меня родила!» — пока в конце концов отрицание не стало положи­тельным принципом жизни и высочайший из пророков из люб­ви не дал пригвоздить себя к кресту. Если захотеть встать на точку зрения верующего христианина или просто объективно­го историка, ясно, что для правильного понимания образа Хри­ста нужно знать народ, который его распял. Правда, следует помнить: у греков и римлян их дела были положительным достижением, тем, что продолжало жить дальше; у евреев, на­оборот, отрицание дел этого народа было единственным поло­жительным достижением для человечества. Это отрицание историческое, а именно исторический факт. Даже если Иисус Христос, как можно предположить с самой большой вероятно­стью, не должен был произойти из еврейского народа, только поверхностный наблюдатель может отрицать тот факт, что этот великий и божественный образ самым неразделимым об­разом переплетается с историческим ходом развития этого на­рода.

¹⁴