Особое чувство собственного ирландства

Я чуть не расплакался от облегчения. Одинокому рейнджеру по-прежнему небезразлично. Всего десять минут после начала видео, а он уже знает, что богатенький скотобарон замышляет неладное. Всех обдурил, включая губернатора штата. Я даже поорал в экран: «Не доверяйте ему, он пытается убрать всех индейцев, потому что хочет наложить свою жадную лапу на серебро их Священной горы». Но я зря волновался. Одинокий рейнджер отлично знал, что делает. Он отправил несчастного покорного Тонто в город — подслушивать под окнами и дверями. Через несколько минут несчастного индейца поймала на улице скорая на расправу толпа с дурными замашками и черной щетиной. Точно знаешь, что там Тонто думал: «Ну допустим, все, может, и довольно скверно, но того и гляди полетят во все стороны серебряные пули, и Кемо Сабе[183] сделает все необходимое, никого по-настоящему не поранив». Прежде чем выручить Тонто, человек в черной маске единолично усмирил восстание краснокожих, вызвав Гневного Льва на честный бой без оружия — и чур не лягаться и за волосы друг дружку не тягать. Даже когда Гневный Лев схватился за копье, Одинокий рейнджер сказал ему, что не обустроить нам справедливого общества, если ты и дальше будешь кидаться на меня с такими вот штуками наперевес.

Этой ночью мне было легче спать в постели. Подмога всего в одной серебряной пуле от меня.

Прошу вас, помирайте без музыки

От грустных фильмов я плачу. Когда первый раз посмотрел «Шенандоа»[184], из кинотеатра выходил не без посторонней помощи. Джеймз Стюарт выбредает на могилу жены и принимается разговаривать с ней — тут-то я и расклеился. Всякий раз, когда он звал ее «Марта», у меня от рыданий ребра сотрясались. Люди вокруг твердили и твердили: «Это же просто кино». Но для меня это не просто кино. Это одинокий мужчина, горюющий по той завершенности, какая была у него. Ее звали Марта.

«Скрипача на крыше» я смотрел дома. Пока Тополь[185] пел своим коровам, я справлялся. Но вскоре взгляд у него затуманился, и он с гордостью запел о своих дочерях — вот где мне пришел конец. Слезы плюхались на бобовый пуф. А затем мне позвонили в дверь. На пороге стоял парнишка, продавал леску по фунту штука — в помощь людям, пострадавшим от травм головы. В обычных обстоятельствах меня бы это не очень тронуло. Но Тополь только что активировал мои слезные каналы, и резервуар открылся. Я задумался о людях с забинтованными головами, и сердце мое вдруг не выдержало. Купил десять лесок. Парнишка опешил.

Там, где в фильмах грустно, я плакал с очень юных лет. В Малахайде каждое лето появлялись Бен Боно и его разъездной театр[186]

. Мы ежевечерне сиживали в шатре и смотрели мелодрамы, в которых землевладельцы выгоняли в метель беременных женщин. За кулисами играла скрипка. Публику накрывали припадки скорби. Когда привязывали к столбу несчастного Квазимодо, и бедняге хотелось лишь капельку воды, чтобы смочить пересохшие губы, я потом не мог заснуть до пяти утра.

Умирающие в фильмах люди добивают меня напрочь, особенно если помирают под музыку. На прошлой неделе я смотрел, как человек помирает в черно-белом цвете какого-то старого кино про войну. Его близкий друг напомнил ему об обещании купить им обоим по стейку, когда война завершится. Раненый приподнялся на локте и с последним вздохом произнес: «…с двойной глазуньей». А затем накатила музыка, и он помер. Я до сих пор не в силах оправиться. Ну чего они просто не умирают молча? Нам всем было бы гораздо легче.

В те дни, когда телевидение съеживалось и крутилось

Наш черно-белый телевизор проделывал с нами ужасное. В него была встроена целая куча спецэффектов, которыми мы почти никак не управляли. Иногда вся семья усаживалась смотреть «Ларами»[187]. И вот, когда доходило до самого увлекательного, картинка принималась скукоживаться. Будто незримые руки сжимали ее с боков. Внезапно 14-дюймовое изображение уменьшалось до семи и делалось меньше с каждой секундой. «Скорей, пап, скорей… Дылду того и гляди застрелят… пропустим!» Отец одним прыжком оказывался у телевизора и начинал крутить какую-то ручку сзади. «Нет, пап, нет, в другую сторону! Вся картинка сплющилась теперь к середине». Дюйм за дюймом папа выкручивал ее и постепенно растягивал «Ларами» обратно к краям экрана. Потом стоял рядом и несколько секунд смотрел. И только после того, как чувствовал, что может телевизору доверять, усаживался на свое место.