Особое чувство собственного ирландства

Недавно покупал билет на одной крупной железнодорожной станции. Мне видна была нижняя часть лица кассирши, потому что на уровне глаз поперек плексигласового окна тянулась металлическая рейка. Я сразу же принялся гадать, видит ли кассирша целого меня. «Вам все мое лицо видно?» — спросил я в круглую штуковину, куда полагается говорить. Губы у нее задвигались, слышно не было, но я распознал слово «простите». После первой парочки плексигласовых окон слова «простите?» и «что?» разбираешь за милю. На заднем плане заревел локомотив, а потому пришлось кричать: «МНЕ ВИДНО ВАШЕ ЛИЦО ОТ НОСА И НИЖЕ. СКОЛЬКО МОЕГО ВИДНО ВАМ?» — «ЕСЛИ НЕМНОЖКО НАКЛОНИТЕСЬ, ВИДНО ВСЕ ЦЕЛИКОМ!» — проорала она. Я пригнулся и купил билет согбенно. Такие вот диалоги могут продолжаться вплоть до Слайго. Бывает, оказываешься в банке, и мимо проскакивают люди в синих шлемах, а при них мешки с деньгами. Внезапно все двери закрываются — без всяких там «с вашего позволения». Никто не спрашивает: «Простите, сэр, вы не возражаете, если мы вас тут запрем ненадолго?» Просто запирают и все. У меня на прошлой неделе так пять минут из жизни вычеркнули. Я, может, в это время наслаждался бы безе в булочной. Я, может, слушал бы пение птиц в парке Фэйрвью. А вместе этого сидел взаперти в банке. Такое пару раз случалось и прежде. Банк должен мне пятнадцать минут жизни. Мое время — мои деньги. Уйма денег. Утром отправлю банку первый счет-фактуру. Тут целое состояние, может, зарыто.

Тайны коммутатора

Своих имен они не называют никогда. Людей, с которыми разговариваешь, ты не знаешь. Должно быть, в государственных министерствах работают тысячи. Уверен, они называют друг дружку по именам, когда беседуют между собой. Совсем другое дело, когда им звонишь ты. Голос коммутатора произносит: «Перевожу вас на Справку». Не успеваешь сказать: «Погодите минутку, нет на всем белом свете таких имен — Справка», — тебя уже переключили. Голос говорит: «Здравствуйте, Справка». На этом этапе у тебя спрашивают твое имя — ну хорошо. Всегда говорю так: «Меня зовут Пат Инголдзби — с кем я разговариваю?» Обычно возникает пауза. «Кхм… это Справка». Мило и безопасно это — сидя в здоровенной государственной конторе, сообщать людям, что тебя зовут «Справка» или «Сноска». За руку не поймаешь. Можешь хоть совершеннейшую ослиную грыжу вытворить из того, чем сейчас занят, и никто не догадается, кто ты. «Здравствуйте, я был на проводе с вашим министерством несколько минут назад, и сотрудница, занимавшаяся моим вопросом, попросила побыть на линии, а сама ушла, и меня так заколебало висеть на телефоне, что я положил трубку и звоню заново». «С кем вы разговаривали?» — «С кем-то, кто представлялся Справкой. С кем я сейчас разговариваю?» — «Вы опять дозвонились до Справки». «Черта с два. Никакая вы не Справка. Ее голос я узнаю где угодно». Чего они боятся? Существует ли официальное указание в государственных министерствах, предписывающее узнавать как можно больше о звонящем, но, ради всего святого, не сообщать ему свое имя?

То же самое происходит, когда звонишь в больницу, и звонок переводят в отделение. «Здравствуйте, медсестра Неразбери-поймешь слушает». Свое имя они произносят так быстро, что ты понятия не имеешь, с кем разговариваешь. Возможно, именно этого они и добиваются.

Коммутаторы хуже всего. Они скрываются под завесой анонимности и проделывают с тобой ужаснейшие телефонические штуки. Телефонистам должно быть законодательно предписано сообщать свое имя медленно и разборчиво, когда отвечают на ваш звонок. Так вы будете точно знать, кто морочил вам голову сбесившейся записью «Зеленых рукавов», у которой нет конца. Вы имеете право — не отказывайтесь от него. Начинайте спрашивать имена. Это большая веселуха, когда освоишься.

Тащите свои иголки

Совсем не тому учились мы в начальной школе[189]. Девочки занимались вязанием и шитьем, потому что привыкали знать свое место. Мальчики же садовничали большими тяжелыми лопатами и вилами. Вот как оно собиралось быть. Нам незачем знать о шитье, стряпне или штопке носков. Это — для девочек, а мы тем временем чтоб занимались суровыми мужскими делами.

Теория выглядела просто. Живешь дома, пока не женишься. Так за всем приглядывает мама. Далее происходит прекрасная непрерывность: мама передает штопальную иглу твоей жене. Происходит церемония, подобная той, что с Олимпийским огнем — или как с палочкой в эстафете. Затем начинается брак, который длится вечно. Это оставляло за тобой право задавать вопросы вроде «Где мой ужин?» и «Куда ты положила мои чистые носки?»